Юрий Сергеев - Становой хребет

— Всё, Егорша… угораздило насмерть, — Игнатий хрипло закашлялся и сплюнул на мох алый сгусток. — в лёгкое угодила пулька. Не жилец…

Егор торопливо полоснул ножом на нём рубаху и стал туго его бинтовать, а сам, с дрожью в голосе, успокаивал:

— Ничё-ё, Игнатий, оклемаешься… тебе ведь, не впервой быть стреляным, сам сказывал… вылечим…

— Хто эт меня саданул?

— Не поверишь, батяня мой, вот где встретились.

— Живой он?

— Живой, в беспамятстве.

— Об одному прошу, не зверствуй, он твой родитель. Суд решит, как быть. Не подымай руку на отца.

— Если отдышится, не трону. Приголубил я его крепко, по науке Кацумато. Вот беда, Игнатий, — Егору было жалко до слёз приискателя, а вот, к отцу Быков не испытывал никаких чувств. Враг…

Отряд возвращался к Юдоме. Понурые пленники волокли своих раненых. Меж двух лошадей покачивались носилки с Игнатием. Руки Михея Быкова были привязаны к задней луке седла на Егоровом коне.

Всю дорогу он не проронил ни слова, злобно и испытывающе поглядывал на сына и ухмылялся в бороду. У переправы через реку Парфёнов велел снять себя и слабым голосом подозвал Егора. Скулы у раненого выжелтились, заострился нос и впали щёки. С хрипом, отрывисто заговорил:

— Ясно дело… не жилец я, Егорша. Богом молю тебя! Угадал я голец поблизости, с которого мы с тобой оглядывали Джугджур при экспедиции Зайцева. Тут вовсе недалече. Отнесите меня туда. Хочу напоследок все края оглядеть и помру легко… Отнесите-е… Чую близкий конец…

— Не имею права, Игнатий! На прииск спешим, там фельдшер. Операция тебе нужна, пулю вынут.

— Я уже мёртвый давно, Егорша… крепился за жизнь для этой просьбы. Богом молю! — возвысил голос Игнатий. — Это моя последняя воля, — закашлялся и прикрыл глаза, — Егорша… снесите с ребятками… Там и схороните меня, дюже место приглядное, просторное. Любо будет лежать старику, весело…

До подножия гольца довезли Парфёнова на лошадях, потом вчетвером взялись за носилки. Основной отряд ждал у реки, охраняя пленных.

Егор был уверен, что посмотрит Игнатий с верхотуры на тайгу, ублажит себя, а потом они быстренько вернутся и поспешат к фельдшеру на операцию. Быков даже повеселел от такой мысли:

— Ох и тяжеленный ты, Игнатий, как самородок золотой!

Парфёнов вяло улыбнулся, не открывая глаз. К исходу дня приискателя уложили на плоский обомшелый камень на самом верху гольца.

Игнатий поднатужился и сел, широко открытыми глазами оглядывался вокруг, и тут обожгла его пронзительная мысль: «Неужто это со мной стряслось, неужто вот счас я помру?»

И вся прошлая жизнь пробежала перед его взором, как мимолётный ветерок по вершинам стлаников. И он уже не замечал, что рассуждает вслух, тяжело выдавливая каждое слово, наставляя — даже в эти мгновения — Егора, ставшего ему ближе всех и родней.

— Вот и всё-ё… я-ясно дело… вроде и не жил, так скоро всё ушло… Ясно дело, хотелось бы глянуть, кем станут твои детки, Егорша… уж больно я их любил, как своих внучаток. Кем будут мои дети… как Лушка теперь останется с ими…

Верю… ты слышишь, Егор? Верю-ю, что жизнь будет чище, люди душами осветлеют… Верую! Восторжествует наша Расея и придёт к великой мощи… от этого и в радости помираю… Верую и наказываю тебе верить… Только не сбейся, не отступись, не замажься грязью…

Кое-что и я успел сделать для этой победы… Верую… — Он замолк, набираясь сил, часто хватал ртом воздух и потом уже наспех, боясь, что не успеет, захрипел: — Спасибо тебе, сынок, что дозволил увидать отсель всю нашу землю… так неохота помирать, а надо…

Прощайте, Джугджур и милый сердцу Становой хребетушка, прощевайте, робятки, — он закашлялся, изо рта на бороду валом хлынула кровь. Откинулся на камне. Жизнь не хотела покидать могучее тело приискателя.

Смерть коробила его судорогами, ломала и выгибала спину дугой, но, даже зная о её приходе, Игнатий не отступал. Боролся… И всё же затих, вытянулся во весь свой громадный рост, раскидав широко ноги и руки, словно обнимал всё небесное и земное, всё, что любил и оставил жить после себя.

Егор безутешно рыдал, как малое дитя, упав за куст стланика. Безумно бормотал: «Ясно дело, ясно дело… ясно дело…»

Над могилкой троекратно грохнул залп, Парфёнова укрыли мягкими веточками лиственницы, забросали землёй и сложили из больших камней поверх холмика высокий тур.

И в глазах Егора остался облик не того Игнахи Сохача, которого он помнил по харбинскому знакомству. Постарила и выцветила его смерть, но именно через всё это, через седину и бледность, от него исходила какая-то удивительная святость — свет мудрости и добра.

А только рассвело, вскарабкался на вершину гольца в перевязке колокольцев согбенный Эйнэ. Он слышал выстрелы на сопке и решил посмотреть, зачем палили в его горах неизвестные люди.

Разглядел трахомными глазами корявые буквы на плоском камне, выцарапанные стальным ножом: «Игнаха Парфёнов — Сохач». Эйнэ клёкотно рассмеялся, достал из-за спины дряхлый бубен и запрыгал вокруг желанной могилы, камлая и воя…

Михею Быкову уж в который раз привиделась страшная, в своей обыденности, казнь в Чите… Красноармейцев и партизан согнали гуртом к скобяному складу, рубленному из свежего бруса. Пахло смолой и колёсным дёгтем.

Звероватый вахмистр, родом из Зерентуя, повелел раздеться пленным донага, их добрую одежонку и сапоги сразу же расхватали. Измученные допросами и ранами, люди безропотно подчинялись. Их разбили на три партии.

Громыхнул первый залп, и навсегда запечатлелось в памяти Михея, как по-разному умирают люди. Одни, прошитые пулями, судорожно выгибались и поднимались в смертной истоме на самые кончики босых пальцев, выдирая спинами мох из пазов склада.

Другие падали молчком, сражённые наповал, третьи выкрикивали проклятья, рвали ослабевающими руками рубахи на груди… Совсем немногие плакали и молились, а молодой парнишонка, видать, в одночас свихнувшийся, радостно щерился и напевал.

Перешагивая через их ещё дёргающиеся в конвульсиях тела, вторая партия стала под дула винтовок, и опять грохнул залп… Ни один из красных не запросил пощады.

Распалённые кровью, конвойные не сдержались, желая скорей закончить страшное дело, налетели конями на оставшихся пленных. Хряск и сверкание шашек до сих пор снятся сотнику Быкову.

И вот он сидел на берегу Юдомы, прислонившись спиной к толстой сосне, щупая её живую, шероховатую кору связанным назад руками. Недавний скоротечный бой, внезапная встреча с сыном перетряхнули его душу…

Михей искоса озирал вооружённых молодых парней, которые охраняли пленных: чекисты были похожи на тех, кто умирал в Чите под пулями его сотни.

Простые русские лица… и тут Михей понял окончательно, что пришёл всё же сюда не ради мщения или золота, а для того, чтобы поглядеть, как тут стали жить.