Юрий Сергеев - Становой хребет

Техник-калькулятор Матвеев Пётр Николаевич, происходит из семьи пароходовладельца, торговца, спекулянта в 1906 году в Благовещенске, там же имеет собственный дом, беспартийный, специального образования по занимаемой должности не имеет.

На работу устроен по рекомендации инженера Сенечкина, знавшего его отца по Благовещенску по работе в компаниях „Амурзолото“.

Инженер Сенечкин Альберт Исаевич, 1880 года рождения, закончил Московскую высшую горную академию, родственник нерчинских золотопромышленников, вращается исключительно в среде антисоветского элемента. Будучи в Москве, пытался пробраться в ряды ВКП (б), скрыв своё прошлое и родственные связи.

Находится в тайном знакомстве с рядом восточников, один из них Сон Зы Хын был задержан Алданским оперсектором ГПУ с тремя фунтами опия и шифрованным донесением на корейском языке. От связи с Сенечкиным отказался, хоть тот лично устраивал его на работу…»

— Разгонять их надо отсюда, пока беды не вышло, — невесело усмехнулся Игнатий, отдавая папку Горячеву.

— Балахин тебе опять привет передал. Спрашивает, не появилась ли у тебя охота погулять в Харбине?

— Не-е, старый уж для таких дел. А что, опять что-то супротив нас затевают?

— Они формируют кадровые части из бежавших белогвардейцев. Уже сколотили несколько полков.

— Вот сволочи, неймётся же им! Только всё это — дохлое дело.

— Дохлое, а провокацией пахнет. На КВЖД неспокойно, убивают наших людей, разворовывают эшелоны, банды бродят у границы и крепко шалят у нас. Этот, Егор Быков, работает нормально?

— А то, как же! Дай Бог каждому. Насчёт его не сумневайся, кадр надёжный, проверенный мной.

— Так, а он не мог бы выполнить поручение Балахина?

— Подождите малость, парень только отошёл от тех краёв, да и люди из школы Кацумато могут ево опознать в Харбине. Пущай немного отдохнёт.

— Ладно… Что-то мне не нравится мышиная возня спецов. Возможно, у них есть связи в Москве.

Игнатий выслушал Горячева и… со всей своей простодушностью решил начать с Пушнарёва, явившись к тому ночью, по собственной инициативе.

— Чем могу служить, — инженер угнездился на своей постели, указывая Парфёнову на единственный стул.

— Да так, заглянул на огонёк, — Парфёнов сел, расстегнул пиджак, — вот что, товарищ Пушнарёв, явился я к твоей милости, как старый приискатель. Не ндравятся мне твои затеи в деле разведок.

Мечешься на коне, словно Аника-воин, суетишься, а работы идут через пень колоду. Не верят тебе люди, не верю и я.

— Это, почему же? Извольте объяснить.

— Да потому, что твой подсчёт запасов всегда занижен, а, при отработке делян, золото кажется себя куда богачей. Потому, что ты зафитилил, в противоречие своим подсчётам, такой план на год, что исполняем мы ево чудом и с большой натугой.

Опять же, бумажную волокиту развёл на описании шурфов, люди занимаются ненужной писаниной, а работать некогда. Скажи мне прямо, это всё случайно иль с умыслом? За тем и пришёл. Стращать я тебя не собираюсь, говори, как на духу, — посуровел Игнатий.

— Это что, батенька, допрос? Или вы, по своему разумению, заявились, — запетушился геолог.

— По совести… Говори же, иль я счас сведу тебя в ГПУ и сдам, как явного врага нашенского. Доводов у меня к этому предостаточно собралось.

— Я действую, согласно науке. Как меня учили и как работал всю свою жизнь. А наука, да будет вам известно, требует аккуратности. Я не вижу, батенька, особых срывов в разведках.

Дело движется, хоть не галопом, как вам бы хотелось, но стабильно. Россыпи вовремя сдаём для отработки, а что золота оказывается больше, чем я предполагаю, этому надо, братец мой, только радоваться.

— Не бреши, старый! — зло оборвал его Парфёнов и встал. — Ты лучше расскажи мне, тёмному, что за письма из Москвы получаешь и потом их в костерке жгёшь, да всё оглядываешься. А вот любопытно… или влюбился в ково на уклоне годов? Не хошь тайну раскрыть?

— Обычные деловые письма из Союзного треста, — неуверенно ответил геолог.

— Так во-о-т. Я нечаянно перехватил одно из них. Надысь прибыл сюда один бойкий хлыщ, надрался спирту в китайской харчевне и бахвалился, что скоро концессия тут образуется.

А письмишко, по глупости, стерял, когда ево вытряхнули оттудова. Так-то… отдать ево тебе иль в ГПУ снести? Фамилия твоя на нём прописана.

— Отдайте немедленно! — Пушнарёв поспешно надел пенсне. — Это — неэтично! Читать чужие письма. Отдайте!

— Зато, практично, — Парфёнов отошёл к двери, вскрыл конверт и вынул листки бумаги, — читать иль как? Еле читаю, а тут мелко набисерено. Или поможешь мне?

— Не надо, — скис инженер, — влип я в мерзкую историю… Поверьте мне! Хочу честно работать и никаких писем больше не желаю получать. Поверьте!

— Выкладывай, — Игнатий схоронил листок в карман и сел рядом с геологом на койку, — выкладывай немедля, — он увидел, как у Пушнарёва мелко затряслись руки, — ну! Я жду. И подробно, без забывчивости.

— В Москве существует группа лиц, заинтересованных в концессии приисков…

— Ясно дело, кто им платит и чью волю исполняют?

— Группа Уркарта в Лондоне и парижская группа бывших владельцев золотых промыслов.

— Так-так, дальше!

— Я был внедрён сюда с целью дискредитации работы по добыче золота силами СССР, но поверьте, вскоре я понял, что выполняю глупейшую роль марионетки в чужих руках. Взвинчивание плана в три раза… В общем, меня принудил подписать этот документ один влиятельный человек треста.

— Кто?

— Я не доносчик. Это уж разбирайтесь сами.

— Ясное дело, Сенечкин.

— Хм, вы и это знаете, а простачком прикидываетесь.

— Так легче жить, паря. Гони дальше, мне страсть, как любопытно это всё слухать, прям, аж колотья пошли в хребтине. Ну?

— Не погоняйте меня — и так больно… ну что ж, видимо, пришла пора расплачиваться, — раздумчиво и грустно проговорил Пушнарёв и потянулся за кружкой воды.

— Ты не доносчик, старый ты паразит на теле рабоче-крестьянского государства. Вошь тифозная, — не сдержался Игнатий, — вот сволочи! Куда залезли. А? Натерпелись от этих воровских концессий при старых временах, и счас неймётся иностранцам обогатиться. Собирайся! Пошли!

— Куда?

— А как ты думаешь?

— К Горячеву?

— Конешно. Ты же сам человек не глупый и должен понимать, что эту язву надобно лечить немедля, пока зараза не расползлась.

— Страшно…

— Ничё-о… Было бы ишо страшней, коль всё открылось бы не по твоей воле. А раз ты сам хочешь помочь Советской власти, партия и народ учтут добровольное покаяние и помилуют, ясно дело, помилуют. Не трусись хоть, тошно глядеть. Айда!

— Дайте опомниться и взглянуть на то злополучное письмо. Что они ещё возжелали от меня. Дайте письмо.