Тим Уиллокс - Религия

Легкая эйфория, охватившая его по возвращении, быстро растворилась из-за той слабости, какую оставила по себе его лихорадка, мстительно возвратившаяся после мучительного перехода из Мдины. Чтобы создать другу необходимые для выздоровления условия, Борс выселил из комнаты Старки несколько раненых солдат, и Тангейзер проводил время, хорошо питаясь, почитывая труды Роджера Бэкона (у Старки имелось прекрасное издание на итальянском языке) и — вооруженный против грохота канонады ушными затычками из пчелиного воска — отсыпаясь в течение дня, сколько это было возможно. Этот режим, возрождающий дух и восстанавливающий тело, периодически нарушался приглашениями на занудные совещания с великим магистром Ла Валлеттом.

Совещания проходили в штабе Ла Валлетта, который переместился из крепости Сент-Анджело на главную площадь города. Хотя поредевшее население восприняло это как выражение чувства товарищества, Тангейзеру скоро сделалось ясно, что Ла Валлетт просто хотел быть ближе к центру событий. Он оставался практически единственным человеком во всем гарнизоне, чья бодрость нисколько не уменьшилась — великий магистр выглядел так, словно сбросил лет десять, — и постоянно вовлекал Тангейзера в долгие беседы о потерях турок, об их моральном духе, запасах амуниции и провианта, о состоянии их пушек, о технике инженеров-мамелюков, в этот самый момент закладывающих мины под городские стены, о возможной тактике Мустафы. Что касается последнего, Тангейзеру она была очевидна. Мустафа будет продолжать кидать на стены ядра и людей, пока наконец у него не кончится и то и другое или пока стены не падут. Донесения, доставленные Гуллу Кейки, включали и письмо от Гарсии де Толедо из Сицилии. В письме Толедо обещал прислать им десять тысяч человек к концу августа, но, поскольку точно такое же, так и невыполненное обещание они уже получали в конце июня, ни Ла Валлетт, ни кто-либо еще не поверили ни одному его слову.

— Потеряв Мальту, Толедо сохранит свое положение, — сказал Ла Валлетт, — но лишится положения, если потеряет средиземноморский испанский флот. — И добавил без видимого разочарования: — Мы совершенно одиноки.

Двенадцатого августа Ла Валлетт зачитал публично папскую буллу, присланную им его святейшеством Пием IV. Этот документ обещал всем и каждому полное отпущение всех грехов и немедленное вознесение в рай в случае гибели в священной войне. Пергамент был выставлен в Сан-Лоренцо, где верующие могли с трепетом разглядывать латинские слова и шелковую ленточку с красной печатью, на которой виднелся оттиск «кольца рыбака». Документ оказал весьма замечательное воздействие, только Тангейзер не намеревался похоронить себя в этом мавзолее вместе с верующими.

Он никак не мог придумать веской причины, почему бы лодке, которую он украл и припрятал в лачуге в Зонре два месяца назад, до сих пор не стоять там, где он ее оставил. Сложность состояла лишь в том, чтобы добраться до нее. Кольцо турецкой стали вокруг городских стен оказалось плотнее, чем он мог предвидеть. Он до сих пор не мог придумать, как же им выбраться за Калькаракские ворота, а пройти через какие-нибудь другие ворота не было возможности. Дежурный стражник обычно сидел во внутреннем блокгаузе, посты ночной смены часовых находились на бастионах Англии и Германии высоко на стене, и, хотя его желание служить Религии было исчерпано почти до конца, Тангейзер не хотел оставлять боковую калитку открытой для турок, когда сами они уйдут. Все эти проблемы Тангейзер надеялся разрешить на ущербной луне.

Только Борс был посвящен в его дела. Тангейзер был не без оснований уверен, что Карла вообще не пожелает уходить. Она была предана своей работе. Не было иного занятия, столь близкого к героизму — даже превосходящего его, — и Карла выказала себя настоящей героиней. Многие считали ее чуть ли не святой. В церкви ставили свечи за ее спасение, благословляли ее, когда она проходила мимо по улице, целовали подол ее платья. Рыцари вверяли свою жизнь ее заботам. Огромное количество мужчин приписывало свое спасение от смерти ей, еще большее в ее присутствии переселялось в мир иной с легким сердцем и освобожденным разумом.

Тангейзер видел все это своими глазами, и все это никак не могло умалить его уважение к ней или повлиять на его собственные чувства. Как-то раз брат Лазаро отыскал его и благодарил за то, что Тангейзер привел к нему Карлу, — при этом он неловко пошутил по поводу собственного изначального нежелания принимать Карлу в госпиталь. Но Тангейзер и сам мог бы пошутить по этому поводу. Героизм и святость очень уж легко приводили к мученичеству, а ни ее смерть, ни его собственная не входили в его планы.

Но время покажет.

Ампаро, в этом он не сомневался, согласится уйти. Насколько он мог судить, она относилась к бушующему вокруг нее хаосу с безразличием блаженной. Она водила его в конюшню навестить Бурака, который оказался в лучшей форме, чем Тангейзер мог надеяться, и который выказал столько конского счастья при их появлении, что остальные познавшие ужасы войны лошади едва не устроили мятеж. Бурака не удастся забрать с собой. Если повезет, он попадет к какому-нибудь турецкому генералу и будет жить как король. Может быть, даже у Аббаса. Отбытие с Мальты будет делом непростым. Нет смысла волновать женщин, пока в этом не возникнет необходимость.

Он часто вспоминал Орланду. Мальчик прочно утвердился в сердце Тангейзера. Орланду хотя бы находился в гораздо более безопасном месте, чем все они здесь, и это уже было утешением. Никодиму, отличному парню и прекрасному повару, придется остаться и разделить судьбу гарнизона.

— Грог с бренди и опиумом, — сказал Борс, когда они сменялись с поста у Калькаракских ворот. — И часовой из блокгауза сладко проспит всю ночь.

— Я не знаю, как извлекать из опиума квинтэссенцию, как связывать ее с раствором, — сказал Тангейзер. — Петрус Грубениус попал на костер раньше, чем успел научить меня своему методу, который довольно сложен. Но грог с бренди и опиум в печенье — скажем, медовом печенье — даст прекрасный результат. Если мы будем угощать его такими лакомствами каждую вторую ночь, но только без мака, он ничего не заподозрит, когда настанет нужный момент.

Борс сказал с насмешливым любопытством:

— Интересно, вздернут ли его за это?

На мгновение Тангейзер задумался: неужели он один здесь ненормальный? А что, если его безбожие, его отвращение к бездумному самопожертвованию и слепой верности, его твердое намерение заботиться только о тех, кто заботит его, причем всевозможными способами, включая убийство и предательство, — все это на самом деле не так уж ужасно? Но это не тот вид благородства, каковой с легкостью распознает кто-либо из окружающих.