Тим Уиллокс - Религия

Внимание всего собрания было привлечено к Ла Валлетту.

— И, возвращаясь к вопросу, собравшему нас здесь, я хочу отдать еще один приказ. Завтра из крепости Святого Анджело будут выведены все, за исключением отрядов, необходимых для обслуживания батарей на крыше. После чего мост, соединяющий крепость с Эль-Борго, будет разрушен.

Смятенное молчание было ответом на его приказ. Даже Людовико изумленно поднял черные брови.

— Путей к отступлению не будет, — пояснил Ла Валлетт. — Пусть каждый, в том числе и Великий турок, осознает, что мы будем сражаться и умрем там, где стоим сейчас.

Пятница, 31 августа 1565 года

Эль-Борго — гора Сан-Сальваторе

Если и была какая-нибудь польза в боли от многочисленных ран, порезов и ссадин, то она состояла в том, что их совместное воздействие создавало ощущение общей разбитости, отвлекая внимание от каждой конкретной боли. Последняя большая атака, двадцать третьего августа, оставила Тангейзеру два новых шрама на левой щеке, мучительные ощущения в колене — будто оно было набито гравием! — еще один сломанный палец, несколько треснувших ребер в области печени, бесчисленные порезы на бедрах, которые он лечил сам, и вывихнутую лодыжку. Еще его дважды ударяли так, что он терял сознание и приходил в себя, наполовину утонув в лужах человеческих нечистот, самой омерзительной составляющей частью которых была блевотина. Но из всего этого ему посчастливилось выбраться, как он сам считал, невредимым, поскольку у большинства оставшихся в живых раны и увечья были гораздо серьезнее. Однако и при таком везении боль от каждого движения заставляла его чувствовать себя стариком. Он сопротивлялся и доводам логики, и настойчивым требованиям тела дольше, чем того требовала гордость, после чего сделал порцию камней бессмертия и провел последнюю неделю в состоянии полного безразличия к апокалипсическим событиям, разворачивающимся у него на глазах.

Камешки также прогнали приступы черной меланхолии, начинавшей его донимать. В такие моменты он был твердо уверен, что никогда больше не увидит Орланду. Разум постоянно убеждал Тангейзера, что, оставив мальчика с Аббасом, он сделал все, что было в его силах. Однако он скучал по Орланду. И еще он был охвачен непонятным страхом: не обрек ли он мальчика на жизнь убийцы.

Тангейзер был далеко не одинок, страдая от сплина и мрачных мыслей. Проходя по жалким останкам города, он часто наталкивался на ошарашенных и искалеченных людей, которые что-то быстро бормотали самим себе, прячась среди развалин, или же безмолвно смотрели в никуда, или рыдали над останками своих семей, своих домов, своих жизней. Полуразрушенные церкви были полны таких людей, и поток горьких жалоб лился бесконечно. Как оказалось, городские женщины сделаны из более прочного материала. Большинство мужчин погибли или были изранены, отряды рабов сократились — частично в результате стихийных бунтов — до нескольких оцепенелых кучек, состоящих из пустоглазых призраков, а женщины продолжали работать, восстанавливая стены и оттаскивая трупы. Хотя они тоже потускнели и исхудали и передвигались от склада, где получали пищу, к колодцу с водой (пытаясь на ходу воспитывать своих оборванных отпрысков) с апатичностью обреченных на смерть.

Когда звучали сигналы тревоги, военные полицейские с узловатыми веревками в руках устраивали облавы на лишенных жизненных сил людей и гнали их на битву. Если погибшим рыцарям оказывали все почести и устраивали похороны, достойные мучеников, то тела низших так и валялись на улицах непогребенные или же их сбрасывали в море, поскольку сил хоронить уже не было — братские могилы были давно заполнены и закопаны. Весь город пропитался гнилостным запахом. Крысы бегали среди бела дня, их рыщущие черные стаи привлекали внимание своей беспечностью и вызывали у людей тошноту. Осмелевшие стервятники селились теперь прямо в городе, занимая целые кварталы, они хлопали крыльями и возмущенно клекотали, когда их выгоняли, словно отныне этот город принадлежал им по праву, а люди бесстыдно вторгались в их владения. Мухи отравляли каждый миг каждого дня, к ним испытывали ненависть, сравнимую по силе с ненавистью к туркам. Католики испытывали ужас перед кремацией, поскольку она препятствует воскрешению, но Тангейзер подозревал, что скоро они запоют по-другому и начнут возжигать погребальные костры.

Один только Борс излучал удивительную бодрость и воодушевлял всех, поскольку у него в запасе всегда был какой-нибудь рассказ, шутка или готовое замечание по поводу природы человека или устройства мира. Он тоже находился под воздействием камней бессмертия, которые глотал как орехи, когда выпадала возможность; судя по всему, им он и был в некоторой степени обязан своей бодростью. Вести о чудесных пилюлях распространились повсеместно, и Борс предложил пожать урожай, пока светит нынешнее угрюмое солнце. Спрос на камешки был так велик, что рыночная их цена тоже была невероятно высока, даже золота было недостаточно, чтобы их купить: столько золота было просто с собой не унести. Вместо золота камешки обменивали на изумруды, рубины и другие драгоценные камни, сорванные со странных одеяний и доспехов покойных турок, — такие камни ходили среди испанцев и мальтийцев во множестве. Когда Карла узнала об этом прибыльном предприятии, она пристыдила Тангейзера настолько, что он подарил десять фунтов опиума фра Лазаро; этот дар монах воспринял как чудо, которое, как он полагал, происходило из захваченных трофеев. Узнав о подарке, Борс впал в тоску, но Тангейзер заявил, что спас таким образом от изъятия весь их запас, поскольку именно этим угрожала не желающая слышать ни о каких компромиссах Карла. Борс следил, чтобы на кухне всегда было полно запасов еды, бренди и вина, добыть которые делалось все легче по мере того, как сокращалось народонаселение, и обитатели Английского обержа питались хорошо.

И на самом деле, поскольку джентльмены удачи из Италии и Англии, испанские tercios и воины Германского ланга не особенно тяготели к жизни, полной лишений, Английский оберж сделался для них излюбленным местом. Дыры зияли в стенах и крыше, трапезная была частично разрушена, но, хотя открыто веселиться было неуместно, здесь все равно постоянно собиралась теплая компания. Томазо как-то привел Гуллу Кейки и его компаньонов, после чего стали разрабатываться планы по доставке контрабанды и уклонении от налогов. Несколько самых отчаянных городских девушек решились попытать удачу, и в тени нависшей катастрофы расцвели сумасшедшие романы.

Самыми лучшими вечерами, незабываемыми для всех, кто присутствовал там, были вечера, когда Карлу и Ампаро удавалось уговорить вынуть из запыленных футляров инструменты. Они играли для всех собравшихся, и, как предсказывал Тангейзер, их музыка была гораздо ценнее рубинов. Даже самые черствые утирали слезы, вызванные музыкой; иногда бывали даже танцы или пение, у Андреаса де Мунатонеса из Астурии прорезался исключительный тенор, когда его обладатель бывал в подпитии. А иногда — не обращая внимания на громкие насмешки и даже выстреливая из пистолета, чтобы добиться тишины, — Тангейзер читал элегии и эротические газели по-турецки: он был твердо убежден, что поэзия священна на любом языке и особенно в такие времена и в таком месте, как это.