Сергей Зайцев - Рыцари моря

Шли дни. То подступал холод, то приносила сырость оттепель. Любек выглядел серым и сумрачным. На море, говорили, почти все время штормило. И Траве теперь была седая река.

Россияне почти не покидали «Рыцарскую кружку», где им было тепло у прокопченного очага и сытно у дубового стола, где славное любекское пиво лилось рекой, где прислуга была сноровиста и понятлив молчаливый хозяин, где сговорчивые девочки, легкокрылые бабочки, вели незатейливые разговоры о незатейливой любви, где всегда было весело, где всегда находился какой-нибудь говорун, чьи выдумки и побасенки усладят душу, и где, наконец, можно было потешить слух друзей собственными былями-небылицами и так наврать, что даже самому поверить и при всех побожиться в честности!… Почти все эрарии, ходившие на.«Юстусе», вернулись, ибо умер их король, и Орден распался, и они не видели вокруг себя никого, кроме удачливых и весьма беспечных россиян, к кому могли бы прибиться. Эрарии сутками напролет сиживали в трактире и, удивляя хозяина обилием денег, радуя его расточительностью и аппетитом, ели и пили за здоровье капитана Иоганна Месяца… Андрее Кнутсен и Люсия, вновь нашедшие друг друга, были почти неразлучны. Где-то недалеко от церкви Иакова Андрее снял в наем комнатушку на чердаке, и там они с Люсией свили себе гнездышко; и пока Большой Кнутсен, озабоченный ухудшающимся состоянием здоровья Шриттмайера, разыскивал по Любеку лучших лекарей и лекарства, Андрее и Люсия, отделенные от небес лишь черепичной крышей, предавались любви… Проспер Морталис, достойный всяческого уважения, не терял времени даром. Он прибился к некоему лекарю по имени Розенкранц и за умеренную плату брал у пего штудии лекарского мастерства. Рундучок Морталиса был доверху набит коробочками и склянками разной формы и величины, острейшими ножами, точнейшими весами, ступками и пестиками, списками целительных составов и прочее, и прочее; а в голове у ученого датчанина расположилась госпожа госпожой премудрая латынь.

Копейка и Линнеус, избегавшие общества Бахуса, имели премного занятий на корабле, ибо после доблестных сражений и штормов когг «Юстус» был – то дыра, то проруха. В чутких умных руках всегда находилось дело и бураву, и теслу, и молотку.

Самсон Берета частенько сиживал в обществе трактирных девиц, – совершенно счастливый, с сладким выражением лица, будто губы у него были вымазаны медом. Одну девицу он садил слева от себя, другую справа, третью к себе на колени – и обнимал их всех да еще досадовал, что не хватало рук обнять четвертую… вон ту, с фиалковыми глазками и чувственными усиками… Ухабистый путь греха не смущал его; Самсон шел по нему с закрытыми глазами, а милые сладострастному сердцу нимфы наперебой шептали ему в уши приятные слова; он слушал их и катился туда, откуда слышалось приятней, он жил одним днем, а вернее – одной ночью, он жил желанием, телом, страстью – бездумно, как придется, как пришлось; он смаковал своих возлюбленных и отдавался им весь, и посвящал им все, как будто только для них и жил, и сколько бы их у него ни было, он оставался ненасытен; сидя с ними за чаркой, Самсон Берета не однажды говаривал:

– Ах, вы маленькие мои потаскушки!… Как же вы хороши! Как же я люблю вас – всех!… О, божественная нежность этих ручек! О, это таинство груди! Совершенство из совершенств – женщина! Глупая ли, ревнивая ли, порочная – любая… ты прекрасна! Ты – вершина искусства Творца! И я готов служить каждой из вас – до одурения, до изнеможения, до смерти… Только любовь! Иначе зачем же жить!

Так он говорил, будто бог любви во плоти, сладко-устый и неутомимый Эрос, властелин алькова, служитель нежной страсти…

Не один еще раз Месяц видел в городе Йоли Запечного Таракана. Но все как-то мельком: то он на улице появится на миг среди прохожих – бледный и худой, с темными кругами под глазами, – то на рынке выглянет из-за чьей-нибудь корзины – поедающий оброненный кем-то кусок булки, – то у дверей церкви или госпиталя – выпрашивающий милостыню среди детей, подобным же образом собирающих средства на обучение музыке. И всякий раз, когда прим карлик замечал, что Месяц видит его, он старался побыстрее скрыться. Туго приходилось Запечному Таракану на остывшей печи… А однажды Месяц увидел, как какой-то худосочный мозгляк избивал Йоли – избивал беспощадно, превращая лицо карлика в сплошную рану, избивал, а глаза его при этом выражали некое особое, болезненное даже, удовлетворение. И чтобы кто-нибудь из горожан не остановил его и не прервал удовольствия, мозгляк, побивая несчастного, приговаривал, что делает это за воровство, – что украл у него этот подлый нищий рыбку, и уже не в первый раз! Да вот попался!… Месяц остановил того мозгляка, отведя и заломив за спину его костлявую руку. А тот, не будь дурак, здесь же завопил, что будет жаловаться городскому совету на самоуправство этого чужака. Но подошли подмастерья в фартуках и, не обращая внимания на вопли и угрозы, дали мозгляку изрядного пинка, – чтоб неповадно, сказали, было впредь так жестоко избивать ребенка. Мозгляк бежал, изрыгая проклятия, а Месяц поднял Йоли с земли и, бесчувственного, отнес его на «Юстус». К счастью, оказался на месте Морталис, который, раскрыв свой рундучок, применил к карлику два-три снадобья; и от действия его благородного искусства Йоли быстро пришел в себя и к тому же обнаружил такой аппетит, что съел и выпил столько, сколько было бы не под силу самому великану Хрисанфу или Андресу. Все, кто при этом был, очень сочувствовали Запечному Таракану и восхищались мастерством датчанина. Однако Морталис отвечал на похвалы скромно и уверял, что всякий мало-мальски грамотный лекарь дал бы пострадавшему для возвращения чувств те же средства; что же касается голода – так он возбужден не снадобьями, а нищенским образом жизни и холодом на дворе. Месяц вместе со всеми хвалил ученого Морталиса, радовался от всего сердца, что будет теперь на когге собственный лекарь, но ему и в голову не приходило, что лекарь этот всего лишь через день-другой, больше, чем кому бы то ни было, понадобится ему самому.

Несчастье случилось глубокой глухой ночью, когда Месяц, разведавший тайную дорогу в Бюргерхауз и из него, воспользовался той дорогой во второй раз, и когда он, опьяненный ласками Ульрике, вдыхающий аромат роз со своих ладоней, пробирался темными улицами к пристани. В то время он меньше всего думал об опасности, он мог предвидеть тогда единственную опасность – споткнуться и свернуть себе шею. И дабы этого не произошло, он внимательно смотрел под ноги. Человека же, следовавшего за ним по пятам, он не видел и не слышал – так ловок тот был… И вот в одном из темных проулков тот человек перестал красться, он в несколько сильных быстрых прыжков настиг Месяца и всадил ему в спину нож. Острие ударило в лопатку и не вошло глубоко. Человек ударил во второй раз. И снова только ранил, так как лезвие уперлось в позвонок и не причинило большого вреда. Схватившись за рукоять меча, Месяц повернулся и тут получил третий удар – удар в живот. Он так и не вынул меч из ножен; руки его поймали руки врага и крепко сжали их. И так они стояли несколько мгновений, Месяц и тот человек, – очень близко один к одному, лицом к лицу, молча борясь руками и тяжело, шумно дыша; пальцы у обоих были скользкими от крови. Месяц разглядел глаза этого человека – обезумевшие от ненависти и одновременно какие-то неживые, как стеклянные шарики, чуть навыкате глаза Герхарда Гаука. Месяц вынул из раны нож и замахнулся, Гаук вырвался и бежал. И здесь силы оставили Месяца. Последнее, что он чувствовал, – это холод, он входил со спины и уверенно и неотвратимо разливался по всему телу, а из раны, которая, казалось ему, рассекала его надвое, истекало подаренное ему тепло Ульрике…