Сергей Зайцев - Рыцари моря

Так, произнеся лаудацию [35] Laudatio – похвала, надгробная речь (лат .). о Штрекенбахе, Месяц воздал должное доброй памяти короля, что жила в нем. Месяц мысленно обещал себе, что в молитвах он будет упоминать имя Штрекенбаха, как упоминал до сих пор имена славных мужей – Сильвестра и игумена Филиппа, – и, вознося свои чистые помышления к Богу, Месяц, добросердный православный, искренне желал, чтобы болящая душа короля эрариев отныне избавилась от всего, угнетающего ее, и обрела долгожданную благодать.

Этой осенью «Юстус» побывал еще в Штральзунде и в Рённе, что на Борнхольме. Плавание прошло спокойно, так как в это время года все меньше кораблей выходит в море; а где мало овец, там зарастает травой и тропа волка. Фареркомпания и Бюргер получили от того плавания хороший куш; и, как прежде, они были щедры к команде когга.

Дружба с Месяцем была для Бернхарда Бюргера весьма выгодным приобретением, и он не хотел бы ее потерять. Однако отношение купца к капитану-россиянину со времени их знакомства несколько изменилось. Месяц думал, быть может, это оттого, что он и сам незаметно для себя переменил отношение к Бюргеру. Если раньше тот был для него только купцом, то теперь он все больше становился отцом Ульрике. Месяцу не раз казалось, что старый Бюргер вот-вот заговорит с ним о дочери, и Месяц не однажды ловил некое беспокойство во взглядах Бюргера. Казалось, Бюргер скажет: «Господин Иоганн!… Вы часто встречаетесь с Ульрике, вы бываете у нас, вы показываетесь с нею в людных местах… Вы возле нее на правах кого? На правах фрахтовщика?..» Но Бюргер не произносил этих слов, он отводил глаза и терпеливо ждал предложений от Месяца. В отношениях с Ульрике Бернхард Бюргер всегда был добрым и мягким человеком, и оттого она пользовалась несколько большей свободой, нежели другие девушки из почтенных семей. Эта мягкость распространялась и на Месяца. Он чувствовал это и не мог этим злоупотреблять. Месяц должен был найти выход. В перемене веры он этого выхода не мог принять, ибо был воспитан досточтимыми отцами Сильвестром и Филиппом и в вере своей оставался тверд; путь лукавства также был неприемлем ему, – биться с каперами на море, а самому слыть капером на суше – дело, противное честному сердцу. И Месяц, не умея ничего придумать, до поры молчал и избегал встреч с Бюргером. Оттого ему реже удавалось видеться с Ульрике.

Однажды, выходя из книжной лавки, где в обществе книгочеев он провел полдня, Месяц увидел… Ульрике и Гаука… К этому моменту они дошли уже до конца улицы и, оживленно беседуя, свернули за угол дома… Месяц глазам своим не поверил. Он стоял, словно пораженный громом, и смотрел туда, где видел только что

Ульрике и где ее уже не было. Мысли его спутались. Месяц знал, что Гаука не должно быть в Любеке, он знал также, что Ульрике не могла пойти с ним. Но ведь он видел!… И тогда Месяц решил догнать их и все прояснить. Он быстрым шагом пошел по улице, он проталкивался среди прохожих, при этом ему не всегда удавалось быть вежливым, а труппу фигляров, пытавшихся завладеть его вниманием, он попросту растолкал. Вот он добежал до угла дома, вот он увидел вдалеке Герда и Ульрике и, наконец, догнал их. Месяц взял Гаука за плечо… Но это оказался вовсе не Гаук, а какой-то моряк, и с ним была незнакомая Месяцу девица, однако чем-то похожая на Ульрике и одетая в схожие наряды.

– Что вам, господин?.. – спросил моряк.

Месяц вздохнул с облегчением и сказал первое, что взбрело на ум: «Как пройти к «Рыцарской кружке»?» Человек объяснил ему. Месяц кивнул, дал незнакомцу монету и пошел совсем в другую сторону. Он захотел увидеть Ульрике – и непременно в этот вечер.

К Бюргерхаузу Месяц подошел уже затемно. И ему не составило большого труда бросить камешек в окошко Ульрике, едва освещенное трепетным огоньком свечи. Свет погас, окошко распахнулось – и Ульрике выглянула из него. Оглядев улицу и не сказав ни слова, она сбросила вниз конец веревки, а сама спряталась в глубине комнаты. Месяц взялся за веревку, которая, как и Ульрике, пахла розами, и в несколько мгновений достиг подоконника. Наудачу в этот поздний час ни один из айнвонеров не показался на улице. Правда, у Месяца вышла неловкость – носком сапога он задел цветочный горшок, тот вывалился наружу и раскололся о камни мостовой, и звук оттого получился громкий и звонкий, а осколки-черепки все катились и стучали, как будто чертыхались и бранились, и Месяцу казалось, что этому никогда не наступит конца. Да еще Ульрике вдруг разобрал смех, и она с трудом сдерживала его. Она рассказана Месяцу, что горшок с цветком уже однажды выпадал из этого окна и чуть не угодил в голову какому-то зеваке. О, это было очень смешно! И благодарение Господу, что не закончилось печально…

Несмотря на произведенный шум, ни в Бюргерхаузе, ни в соседних домах никто не всполошился. И в том укромном уголке камина, где тлел один уголек, появился и другой; и вместе они дали пламя. Вор, которого ждали, пришел и взял то, что не берется и что ни один обыщик и судья не вернет обратно. И не было сожалений об утрате, а были только радость и легкость – как будто на плечах многие годы лежал камень, и вот камня не стало, как будто малышу, который впервые пошел, разрезали путы. И наступило отдохновение, и тот, кто был рядом, был уже самым родным, ибо он стал тобой же… Возраст человека измеряется любовью: сколько и как любил – столько и так жил. Месяцу и Ульрике сейчас было по тысяче лет, так как любовь их казалась им безмерной, но были они так молоды, что будущее свое отождествляли с вечностью. О, это был бесконечный древний путь!…

Эти старинные строчки припомнила Ульрике. Она произнесла их, как произносят заклинание, веря в магическую силу слов. Она говорила так, будто этими словами заканчивалась вся ее прежняя жизнь, и с этих же слов начиналась жизнь будущая. Ульрике любила каждое слово, ибо любила человека, к которому ее слова были обращены. И эти слова стали для них обручением. Потом Ульрике и Месяц далеко за полночь говорили о своем будущем: они могли поселиться в красивом городке Нарве, где Месяц в качестве меркатора занялся бы делами Фареркомпании, а Ульрике приняла бы православие; там они родили бы детей и зажили счастливо и каждый год посещали бы Любек… Все мечты казались им в тот момент простыми и легко осуществимыми – когда ничто не мешает мечтать, кажется, что никто не помешает и сделать; в мечтах каждый себе государь – он правит и многими людьми, и морями, и ветрами, и городами, и царями, а на деле выходит, что он не господин и себе, даже когда стремится bene latere [36] Жить в уединении (лат .). . Над всеми есть один Господин. Он и есть великий, непревзойденный мечтатель: кому-то приготовит счастливое будущее, кому-то богатство, кому-то долгие лета в здравии, а кому-то с молодости недуг, кому-то мир, кому-то войну, кто-то прилежный и предусмотрительный, семи пядей во лбу попадется в сети порока, а глупого бывает оберегает его глупость; иной раз праведнику в его полдень готовит гроб и яму, а тем же временем подлый грешник в струпьях и коростах дотягивает до полуночи…