Патрик О'Брайан - Фрегат Его Величества Сюрприз

— Да, так и есть. Мне кажется, что такие вещи достигаются ценой величайших усилий, расчета, подготовки, или всех их в одном флаконе. Для этого нужно некое особое качество, достоинство, которому я затрудняюсь дать имя. «Барака», зовут его мавры. Он обладает им в высочайшей степени: то, что для другого было бы преступным безрассудством, для него — просчитанное действие. И все же я оставил его в долговой тюрьме в Портсмуте.

Удивление, сожаление.

— Да. Похоже, его способности действуют только на море, или же это часть его морского характера. Он арестован за долги сворой судейских. Феншоу, его агент, говорит, что это из-за суммы в семьсот фунтов. Капитан Обри знал, что испанские сокровища не будут рассматриваться как приз, но не имел понятия, что новости распространятся по Англии. Как, впрочем, надо признаться, и я — официального уведомления ведь не было. Впрочем, я не должен докучать вам личными неурядицами.

— Дорогой сэр, дорогой Мэтьюрин! Прошу, говорите со мной всегда как с личным другом, другом, который высоко ценит вас помимо всех деловых отношений.

— Это очень любезно, сэр Джозеф, очень любезно. В таком случае признаюсь: меня страшит, что прочие кредиторы, прознав о вновь возникших трудностях, втянут его в безнадежный процесс. Моих средств недостаточно, чтобы выручить его, и хотя выплаты ex gratia , о которых вы столь любезно дали мне понять, покроют почти весь долг, останется еще довольно значительная сумма. А человек с одинаковым успехом может гнить в тюрьме как за десять тысяч, так и за несколько сотен фунтов.

— Они еще не выплачены?

— Нет, сэр. И я наблюдаю со стороны Феншоу явное нежелание делать это. По его заявлению, вещи эти столь необычны, обстоятельства сомнительны, сколько придется ждать — неизвестно, а капиталы его все в обороте.

— Это, конечно, не моя епархия: такими бумагами ведают волокитный департамент транспорта и еще более волокитный департамент государственных обязательств. Но я обещаю вам кое-что кое-куда направить. Тем временем мистер Карлинг замолвит словечко Феншоу, и не сомневаюсь, что вам можно будет обратиться к нему за той суммой, которую вы имели в виду.

— Может, открыть окно, сэр Джозеф?

— Если это не повредит вам. Вы не находите, что несколько жарковато?

— Нет. Тропическое солнце — вот что мне нужно, и бушель-другой угля — единственный доступный эквивалент. Но это вряд ли подходит для человека с нормальной конституцией, не стану спорить. Прошу, снимите сюртук, развяжите шейный платок. Я не придерживаюсь церемоний — можете судить по ночному колпаку и кашне из кошачьей шкуры.

Он начал возиться со шнурами и задвижками окна, но откинулся назад, бормоча:

— Иисус, Мария и Иосиф. Нет сил, совсем нет. Бонден!

— Сэр? — произнес Бонден, возникший в ту же секунду в дверях.

— Сначала выбрать этот линь, потом тянуть и одерживать, ясно? — сказал Стивен, глядя на сэра Джозефа со скрытой усмешкой.

Бонден вытаращил глаза, потом понял, что имеет в виду доктор, и двинулся к окну. Но, уже взяв шнур в руку, заколебался и сказал:

— Не совсем уверен, сэр, что следует так поступать. Мы с утра не слишком хорошо себя чувствовали.

— Ну вот, вы видите, сэр Джозеф? Никакой дисциплины: ни один приказ не исполняется без бесконечных пререканий. Черт бы вас побрал, сэр Бонден!

Насупившись, Бонден приоткрыл окно на пару дюймов, помешал угли в очаге и вышел из комнаты, качая головой.

— Пожалуй, сниму сюртук, — заявил сэр Джозеф. — Значит, говорите, вас устроит жаркий климат?

— Чем жарче, тем лучше. Как только смогу, отправлюсь в Бат, поплескаться в теплой сернистой…

— Вот об этом я намеревался сказать! — вскричал сэр Джозеф. — Рад слышать ваши слова. Это именно та вещь, которую я собирался предложить, если бы… — «если бы ты не был таким диким, взрывным, упрямым и придирчивым», — подумал он, но вслух произнес: — если бы счел себя вправе советовать вам. Самое то, чтобы восстановить силы, моей сестре Кларж известен случай, ну, может, не совсем такой же…

Он почувствовал, что вступил на зыбкий грунт, закашлялся, и без всякой связи продолжил:

— Но вернемся к вашему другу: его женитьба не поможет ему уладить дела? Я читал объявление в «Таймс», и, насколько понимаю, юная леди является довольно богатой наследницей. Леди Кейт говорила, что ее состояние весьма велико — одно из лучших сельских поместий.

— Что так, то так. Но оно находится в руках ее матери, а мамаша эта — одна из самых неромантичных тварей, которая влачила когда-либо свою противную жирную тушу по лону стонущей от того земли. Джек же — иное дело. У него самые причудливые понятия о достоинстве, и он питает глубочайшее презрение к искателям богатых невест. Романтическое существо. И самый скверный лжец на свете. Когда я сообщил ему, что испанские сокровища — не приз, что он снова нищий, он пытался сделать вид, будто только того и ждал: смеялся, утешал меня нежно, словно женщина, говорил, что уже расстался с мыслью о них за эти месяцы — не хотел меня огорчать. Но я-то знаю: той ночью он писал Софии, и внутренне убежден, что Джек освободил ее от всех обязательств. Но это, конечно, не окажет на нее, этот сдобный пирожок, ни малейшего влияния, — закончил он, с улыбкой откидываясь на подушки.

Вошел Бонден, покачиваясь под весом двух бадей с углем, и занялся огнем.

— Не желаете ли кофе, сэр Джозеф? А может стакан мадеры? У них тут есть превосходный серсиал, который я могу от души порекомендовать.

— Спасибо, спасибо. Разве что воды. Стакан холодной воды был очень кстати.

— Стакан воды, Бонден, и графин мадеры. И если я снова увижу чашку рома с разбитым в нее сырым яйцом, Бонден, я вылью ее тебе на голову. Таков, — продолжил он, потягивая вино, — самый прискорбный аспект моего путешествия. Причем даже еще болезненнее, чем то, что я, с вашего позволения, буду называть допросом, есть факт, что творили это французы, представители нации, к которой я питаю нежнейшие чувства.

— Такое не подобает цивилизованным людям? Стоит отделять их от правителей, политиков, революционеров, с этим жутким engouement [16] Пристрастие, одержимость (фр.) к Бонапарту.

— Верно. Но эти люди были не из новой формации. Дютур служил инженером при старом режиме, а Ожер был драгуном — настоящим, кадровым офицером. Вот что жутко. Мне казалось, что я изучил этот народ вдоль и поперек: жил там, учился в Париже. Ну да у Джека Обри разговор с ними вышел короткий. Да. Как я говорил, он романтик: после этого дела он выбросил в море свою шпагу, а мне известно, как она была дорога ему. И вот еще: ему нравится воевать — никто не сравнится с ним в битве, — но после нее ведет себя так, словно на войну шел не за тем, чтобы убивать врагов. В этом есть противоречие.