Тамара Лихоталь - Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую

А Садко, вызвав писца, стал диктовать письмо в Киев. Приказывал киевскому своему агенту торг продолжать, но хлеб по дорогой цене не брать. Ладьи же, чтобы не плыли пустыми, потихоньку загружать. Одни — скотом, который пригоняют на киевский торг половцы, другие — шиферными пряслицами работы овручеких мастеров. Вроде бы незавидный товар, а берут его нарасхват. И не только на Руси. В прошлый раз всё, что закупили в Киеве, потом отвезли к полякам и немцам, получив немалую прибыль.

Пока Садко диктовал писцу, что писать на бересте, остальные ждали у дверей горницы. Только счётчик со своей толстенной книгой стоял тут же наготове. Слушая хозяйский наказ, согласно кивал головой, будто долбил своим длинным носом невидимый древесный ствол. Ему одному было известно никому более не ведомое: пока доверенный человек Торгового Дома рядился с продавцами зерна на юге, в Киеве, другой посланец господина Садко уже скупал хлеб на севере, в Суздале. Брал задёшево. Суздальцы в этом году опять собрали большой урожай, но вывозить хлеб на чужие рынки ещё не приспособились. А чтобы не перехватили дешевый хлеб свои же новгородцы, надо было пустить их по ложному следу. Пусть гонят свои суда в Киев, уповая на даровой хлеб южных земель.

Садко не успел ещё закончить письмо, как в горницу без спросу вошел, нет, вбежал отрок и закричал во весь голос:

— Ладья! Ладья из Греков. Пришла! Стоит у причала!

Может, это была та самая ладья, на которой мы с вами плыли в Новгород; застигнутая непогодой и все же избежавшая гибели, а может, какая-нибудь другая. Много их плавает по рекам и морям с товарами Торгового Дома Садко. Садко воспринял радостное известие как доброе предзнаменование. Довольно кивнул головой, степенно перекрестился.

Что ж, поздравим Садко с очередной удачей и попрощаемся с Новгородом.

Усобицы. Помните, что рассказал Илье его старый полчанин начальник стражи? После смерти Владимира передрались, перерезались княжеские сыновья. И пошло — спорят сыновья и внуки, дядья и племянники. Никак не поделят Великокняжеский стол — кому на нем сидеть — и другие княжества тоже. Каждый тянет себе города и земли побогаче. Спорят князья, и ни за что ни про что проливают свою кровь люди по всей Русской земле. И не в боях с врагами — в драке меж собой. Впрочем, теперь уже трудно сказать, где они — враги. Бывает, и свои налетят, разорят не хуже степняков. Угонят скот, сожгут дома, уведут в полон людей и потом будут продавать их — своих русских — задешёво. Рабыня — по ногате, как худой поросенок, а раб и вовсе по резане, как говорится, дешевле пареной репы. Враждуют меж собой киевляне, черниговцы, переяславцы… Не поймёшь иной раз, кто за кого стоит, кто на кого идет, кто кому изменяет.

Гуляет по Руси это страшное слово — усобицы, вражда.

В стене окошко величиной с ладошку.

Солнечный луч золотой спицей пронзил стену. Повис невесомо и косо, воткнулся острием в дубовую столешницу, высветлил лежащий на ней жёлтый лист пергамента.

Над первым — другое окошко, второе окошко с ладошку.

Поднимется солнце повыше, и в стену вонзится новая спица. И снова падет под углом соразмерно и точно.

Окошки. Их сколько? Их столько, чтоб солнце гостило под каменным сводом от восхода и до заката.

Так замыслил зодчий.

Солнечный луч золотил пергамент. На золотом четче проступали черные ряды букв: «Что есть мелющие жернова? Жернова суть мира. Мелется душа с телом. Душа вознесется, а тело останется на земле».

Сухонький старец в монашьей одежде перечел написанное, откинулся на спинку резного стула, сидел, раздумывал. О нем говорили, что большего книжника на Руси еще не бывало. Книги — славянские, болгарские, греческие, еврейские, арабские… Их везли в монастырь по поручению игумена, возвращаясь на родину из чужих стран, священники, и монахи, и ездившие с дипломатическими поручениями бояре, и купцы, и дружинники. Дарил их монастырю и княжич, один из сыновей сидевшего в ту пору на Киевском столе Великого князя, — тоже большой книголюб. Не раз приезжал он к своему ученому другу. Отпустив бояр и отроков, один входил в тихую келью, садился на покрытую простым сукном лавку, сидел, вытянув обутые в мягкие сапоги ноги.

Маленькие окошки ступеньками взбегали по стене, ступеньками сходили по другой. Солнце длинными пальцами неслышно перебирало на полках старые рукописи — на славянском, на болгарском, на греческом, на еврейском, на арабском… Устав писать, хозяин откладывал перо, распрямлял плечи, поворачивал худое лицо, на котором живым блеском светили глаза. Не глядя в пергамент, читал на память:

…«Мелется душа с телом. Душа вознесется, а тело останется на земле». Так ли это?

Сойдясь, они продолжали беседу, у которой не было ни начала, ни конца.

— Ты сомневаешься? — спрашивал княжич. — Сомневаешься в предназначенном движении души в град божий небесный Иерусалим?

— Нет, — помедлив, отвечал игумен, старший священник, настоятель монастыря, — только я думаю, я думаю, что на земле тоже остаётся часть души, когда человек умирает. Да, мы знаем: стоит дуб без ветвей и корней, придёт к нему некто без ног, возьмёт его без рук, зарежет без ножа и съест без зубов. Дуб — человек. А придёт к нему смерть, придёт и зарежет без ножа. Человек смертен. Так суждено. Он ослушался, вкусил от запрещенного плода и будет нести наказание до тех пор, пока не придёт на землю страшный суд и не откроется на земле рай. Умирают все — и грешные и праведные, и злые и добрые, и богатые и бедные. Они тоже умерли — те, кто сотворили их, — кивал он на старые рукописи. — Тела их давным-давно превратились в прах. А душа живет. Разве это не чудо, что малые эти знаки, — он бережно касался страницы, — встав в ряд друг с дружкой, доносят до нас творенья великих умов — их мысли, их чаяния, их сомнения? Я прихожу сюда и спрашиваю их: «Что есть человек? Каковы его обязанности на земле? Где и в чем истина?» И они отвечают мне. Значит, не все уходит туда в небесный град? Значит, что-то остается здесь, с нами?

— Ой, отче, — качал головой княжич, — не слишком ли увлекаешься ты чтением древних? Смотри! Уже и так говорят о тебе, что ты предпочитаешь Платона и Аристотеля отцам церкви. Епископ жаловался князю, что хранишь ты в монастырской библиотеке запрещённые церковью апокрифы, тайные книги.

Апокрифы, тайные книги. Верно, ныне апокриф означает тайный, сокрытый. Уже само это сокрытие несет в себе грех. Да они потому и тайные, что — запрещенные. Пока они не были запрещены, их и не называли тайными. Лжёт и скрывается раб. Свободному человеку не. зачем прибегать ко лжи. Свободный — свободен. Свободен жить по велению своей души, по совести. На самом деле апокриф не нес в себе ни тайны, ни греха.