Тамара Лихоталь - Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую

— Смотри, — качал головой княжич, — ты прослывёшь еретиком.

Иногда вместе с отцом приезжала и дочка Анна, совсем юная девица и тоже большая книжница. Князь посмеивался над дочкой:

— Она глядит на книги, как иные девы глядят на золото и жемчуга.

Игумен доставал с полки припасенную для девицы книгу.

— Вот велел переписчику сделать список для тебя, дитя моё. — Вручая своей ученице подарок, хитро поглядывал на княжича. — Тоже апокриф. — Добавлял, посмеиваясь: — Не сомневайся, князь. В этой рукописи не опровергаются труды отцов церкви. Я не позволил бы себе заронять в юную душу семена сомнений. Здесь содержится повествование о том, как царица Савская посетила царя Соломона. О мудром еврейском царе Соломоне ты знаешь, — обращался он уже серьёзно к девице. — Знаешь, как рассудил он спор двух матерей, каждая из которых уверяла, что младенец, из-за коего идет меж ними тяжба, принадлежит именно ей. С этим и обратились они к царю, с просьбой рассудить их и отдать младенца той, чей он есть на самом деле. Царь велел привести младенца и разрубить его пополам, отдав каждой из женщин по половине. Спросил спорщиц, согласны ли они с таким решением. Помнишь, в чём состоит мудрость этого приговора?

Юная книжница кивала головой, отвечала толково:

— Одна женщина сказала, что согласна. А другая закричала: «Нет, нет! Отдай ребенка ей, только пусть он будет жив!» И тогда всем стало ясно, кто из них настоящая мать.

Да, истинная мать готова была отказаться от своих прав, лишь бы сохранить жизнь своему дитяти. Правда тем и права, что печется о благе, а не ищет выгоды. В книге, которую я велел списать для тебя, ты узнаешь о том, как препиралась с мудрым царем не менее хитроумная женка царица Савская. Она приехала в гости к Соломону в прекрасный город Иерусалим, где мудрый царь не только строил великолепные дворцы и храмы, поражавшие их богатством и убранством современников, но и собирал мудрецов. Приехала со своими мудрыми советниками и царица из Савы.

Девица склоняла русую голову над вязью письмен. Через некоторое время в келье слышался звонкий смех. Сдерживая смешки, читала состязание в хитроумии гостьи с хозяином.

«…Есть у нас колодец с чистой водой далеко от города. Как привезти его в город?»

«Сплетите веревку из отрубей, и мы приволочём ваш колодец».

«Если на ниве растут ножи, чем их сжать?»

«Ослиным рогом».

«Разве у осла есть рога?»

«А разве нива родит ножи?»

«Коли мертвец заплачет, чем его утешить, чтобы он засмеялся?»

«Дайте ему мгляное яйцо».

«Разве из мглы можно сделать яйцо?»

«А разве может плакать и смеяться мертвец?»

После смерти своего жениха, погибшего в одном из межкняжеских сражений за Киев, Анна решила уйти из мира. На её приданое был крылом к мужскому монастырю пристроен женский — чуть поменьше, чуть пониже. Издали глянешь — две колокольни, как две головы. Так и стоит на горе этот божий дом, будто двухголовая однокрылая птица.

Анна, или, вернее, уже не Анна, а настоятельница женской обители Евдокия, получившая это имя при пострижении, молилась в своей келье о том, чтобы всевышний вразумил людей, которые, не ведая, что творят, идут несытства ради брат на брата, проливая кровь, лишают друг друга бесценного божьего дара — жизни. А свободное от молитв время проводила мать Евдокия в той лее самой монастырской библиотеке, куда так любила приезжать вместе с отцом в юности. Ее учителя здесь уже не было. За вольнодумство он был сослан в дальний северный монастырь. Его добрый приятель княжич, после смерти отца севший на киевское княжение, был крепко занят насущными земными делами — борьбой с братьями, оспаривавшими у него Киев, и некогда было ему вспомнить о своем бывшем друге. А может, и помнил он о. нем, но понимал, что не время ссориться с киевским епископом.

Давно уже нет на свете книжника игумена, нет и княжеской дочки Анны. Ее могила тут же на монастырском дворе. На каменном кресте высечено, что покоится под сим крестом монахиня Евдокия. Но люди позабыли это имя. А вот имя Анна — помнят. Даже монастырь до сих пор так и называют, ласково, по-домашнему, Аниным монастырем.

Алёша, стоя на перекрестке, озабоченно поглядывал по сторонам. Досадовал: надо, было загодя послать Торопка к торгу на Горе. Там у ворот всегда стоят возы, на которых смерды привозят в центральный район Киева разную снедь. Стоят и колы — нарядные возки со скамьями для сидения. Возницы, дожидаясь путников, покрикивают: «Сюда, боярыня! Садись, подвезу!», «Куда прикажешь, батюшка боярин? На Крещатик? На Подол? Мигом домчим!» А сейчас, когда Алеша торопится, как назло, ни одной колы. В конце улицы появился возок. Алёша закричал, замахал руками, но возок промчался не останавливаясь. Только возница крикнул: «Э-эх! Поберегись!» да обдало Алёшин нарядный кафтан мокрым грязным снегом. Так и не дождавшись колы, Алёша окликнул смерда, сидевшего на медленно двигавшейся крестьянской повозке:

— Эй, милый, не подвезёшь?

— Садись, боярин, — степенно отвечал возница, — ежели не боишься, что растрясёт. — Неторопливо слез, подбил солому, дождался, пока седок взгромоздился на повозку, и снова сел, свесив обутые в лапти ноги.

— К Аниному монастырю! Да побыстрей! — приказал Алёша.

Начинается СЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА — «АЛЁША ГУЛЯЕТ ПО КИЕВУ».

Киевским своим знакомым, которые у него было чуть ли не полгорода, Алёша говорил, что приехал в Киев просто так — ещё раз побродить-погулять по стольному, полюбоваться с Горы на Днепр, помолиться в Софии, ну и кой-чего купить на торгу. И правда, видели Алёшу и в Софии, и в других церквах, и на торгу. Вот сегодня он с утра опять тут. Бродил, бродил и присмотрел перстатые рукавицы, у которых не для одного перста, а для всех пяти отдельная одежка. Потом уже, когда Алёша приехал в Ростов, тамошние молодые люди, боярские сынки, а ещё пуще боярыни и боярышни, их во все глаза разглядывали, вздыхали: «То ли дело в стольном! Там что хочешь купить можно! Выбор!»

Перстатые рукавицы и вправду были хороши. И вязанные из тонкой цветной шерсти, и шитые из сафьяна, украшенные вышивкой, стеклянным бисером.

Купец-немец сразу угадал покупателя. Зевак воя сколько вокруг. Стоят. Глазеют. То один, то другой возьмет рукавицу, натянет на персты, спросит цену и пойдёт дальше. Немец серчал. На полном лице обиженно застыла оттопыренная губа. Светлые глаза из-под рыжих ресниц сонно глядели поверх голов. Но если к товару тянулась чья-нибудь рука, немец отводил её, не глядя и молча. Только губа оттопыривалась ещё больше. Не купишь, так и персты совать нечего. Увидев Алешу, купец сразу оттаял. Повеселел, поклонился. Подавал рукавицы — и ту и эту. Сам натягивал их на бояриновы ручки, приговаривал, довольный: