Емельян Ярмагаев - Приключения Питера Джойса

— Воистину велики и дивны дела сии — и довольно о них! — грубо перебил меня Томас Бланкет. — Общине важно знать, где сейчас наши, английские поселения.

Увы, никак не скрыть было той очевидной истины, что Виргиния и Массачусетс — всего лишь крошечные прибрежные лоскутки на карте Северной Америки, да и то меж ними вклиниваются владения голландцев, шведов и бог знает чьи. Это в то время как весь южный материк и в придачу Флорида, часть северного, сплошь испещрены испанскими названиями! Вот еще роковой вопрос: как рассказать о непрерывных войнах с племенами покахонтас и наррагансетт? А об истреблении в 1622 году трехсот колонистов Виргинии, среди которых чудом уцелел ваш покорный слуга?

Лавируя так и сяк, я сообщил некоторые положительные данные о делавэрах, могиканах и ирокшуа, о почти вымерших от чумы Массачусетс и вампаноэг.

— Значит, бог послал ассирийского ангела, дабы тот истребил население нового Ханаана [97], — заключил Иоганн Шоурби.

Но тут подала голос Катарина Гэмидж.

— Злы и нечестивы рассуждения твои, брат Иоганн! — сказала она. — Разве не явствует из слов мистера Джойса, что никакой не ангел, но французы-рыбаки завезли этим несчастным чуму?

— Слышно, будто дикари, исчадия эти адовы, едят человеческое мясо, — загудел Роберт дель Марш. — Что ж, пороху и пуль у нас достаточно!

— Можно некоторых щадить, — мечтательно заметил учитель Джордж Пенруддок. — Если научить их детей понимать, например, красоты Вергилиева стиха… [98]

— Ха, разводить эту языческую породу? — отрубил несокрушимый дель Марш. — В ад и детей!

— Детей-то? — возмутилась Катарина. — Тогда вы сами язычники, а не христиане!

Пришлось мне разъяснить, что дикарей во много раз больше, чем думают, и сама природа девственных лесов Америки им покровительствует. Меня поддержал Уорсингтон, который напомнил о постановлении первого законодательного собрания в Массачусетсе: с индейцами надо обращаться кротко и справедливо, дабы не толкнуть их в объятья французов. Кстати выступил и Том Бланкет: он предпочитает не убивать дикарей, а приводить их ко Христу.

Мы совещались уже часа три. Люди ошалели от качки, глаза у всех стали безжизненные, лица — белей воротников, лишь прославленная английская стойкость удерживала на месте. Морж-штурман, дремавший в углу, вдруг очнулся, прислушался, и усы его встали дыбом. Он вскочил и загромыхал наверх по трапу. Мы услыхали его командный рык:

— Воры, бездельники, английские псы — провались под вами дно! — зачем оставили фор-марсель? Живо на бегин-рей, на грот-марса-рей, взять вторые рифы на гроте!

Дальнейшее потонуло в свисте ветра. Я выглянул в открытый порт: океан скалил белые клыки, волна доплескивала до пушек — словом, было то, что называют «сильный ветер», от которого недалеко до шторма. Из-за стола поднялся сэр Уриэл. С позеленевшим лицом, хватаясь за пиллерсы и бимсы, добрался он до трапа, выблевал там и пополз наверх.

— Еще вопрос, сэр председатель, — невозмутимо сказал проповедник Бланкет. — И важнейший притом. Речь идет о вероисповедании. Как обстоит с этим?

Сдерживая подступившую тошноту, я пояснил, что в королевской колонии Виргинии государственная церковь, в Массачусетсе же, в Плимуте и других поселениях севера свободные религиозные общины единоверцев-пуритан.

Бланкет вынул лист бумаги, призвал всех ко вниманию. Грозным, давящим на мозг голосом древнего иудея он прочитал:

— «Постановление общины Иисуса Христа — да святится имя его! Первое. Никому: ни католикам, ни пресвитерам, ни магометанам, ни лицам, принадлежащим к какой-либо иной церкви, или секте, или ереси, — не разрешается пребывать там, где поселится наша община, под страхом…»

— Не согласна! — запальчиво перебила чтеца Катарина. — Опомнись, брат Томас! Ты бежал от гонений, теперь сам хочешь стать гонителем инакомыслящих? Вообще я нахожу, что лютеране давно уже застряли на своем Лютере [99], кальвинисты — на Кальвине [100], пора идти дальше!

Том Бланкет помрачнел.

— Куда же, сестра Гэмидж?

— Искать новых истин.

— Но свет уже открыт нам, сестра, божьим изволением.

— Еще не известно, что божеское, а что человеческое.

Тут на нее накинулись и проповедник, и Блэнд, забрасывая ее древнееврейскими текстами, все же прочие разумно помалкивали: в такую погоду матрас и подушка поважней высших истин. Вдруг мастер Генри — до этого он весело болтал с Пенруддоком — зашевелился и подал голос.

— Добрые люди, п-простите меня, но все вы заблуждаетесь, п-право, заблуждаетесь!

Присутствующие оторопели. Молчал-молчал мальчишка, да вдруг, как Валаамова ослица [101], взял и заговорил.

— Маленький п-пример, — взволнованно сказал он, и все почувствовали в нем ту странную смесь университетской развязности с мальчишеской неуверенностью в себе и жаждой о себе заявить, из чего он и состоял. — Вот вы, пуритане, сеете рожь — так? И он, еврей или, допустим, магометанин, посеял этот полезный злак. И у вас он взойдет, и у них. Так не один ли ч-черт, простите меня, какие молитвы вы все при этом бормотали?

Такой возмутительной профанации в вопросах веры не выдержали наши пилигримы [102]. Один за другим они покинули свои места и удалились; остались Катарина, Генри, секретарь собрания Бэк и я.

— Н-не понимаю, — ошеломленно тянул мастер Генри. — Ч-чего они все всполошились?

Бэк, хохоча до изнеможения, повалился под стол. Катарина, топнув ногой, сердито прикрикнула:

— Прекрати свои шутки, сэр, да потрудись умыться: что у тебя за клякса на носу? — Потом она накинулась на меня: — Вы тоже хороши! Ведете собрание, а гримасничаете, как обезьяна. Откуда у вас эти бесовские ужимки, Джойс?

— Извините меня, мистрис Гэмидж, — смиренно сказал я, — мое гримасничанье — всего-навсего отражение давней боли, которую причинил мне палач, когда отсек мое левое ухо. И каждый раз, когда я сталкиваюсь с невежеством или жестокостью…

Она схватила меня за плечи.

— Что с вами, Джойс? Боже, он белее полотна, ему дурно… Бэк, воды!

До споров ли тут, до заговоров ли? Двое суток с того дня нас трясло и мотало в Атлантике, как горошину в детской погремушке, сбило с курса и снесло к югу градусов на пять. Не стало ни дня, ни ночи — сплошной мрак, хлещущие во все люки водопады, толчки и швырки, истерично мычащий скот, треск дерева, неласковые прикосновения мокрых и холодных предметов и потушенный в камбузе огонь. Питались сухарями. Только на третьи сутки шторма мы услышали какую-то усталость, что ли, в звериных воплях ветра. Хватаясь за что попало, мы с Бобом ле Мерсером пробирались по верхней палубе к помпам, чтобы сменить работавших без отдыха матросов. В это время налетел «девятый вал» — нас подбросило, завертело, потом понесло к фок-мачте, к грот-мачте и наконец загнало под шлюпку, на ее ростры.