Гарри Тертлдав - По воле Посейдона

«А может, надо было пить неразбавленное вино?» — подумал Менедем.

Но тут же покачал головой, отвергая эту идею. Тогда все слишком быстро заснут. Он хотел ощутить вкус вина — да, но он хотел еще насладиться симпосием всеми прочими возможными способами, пока будет это вино потягивать.

Когда вино смешали с водой, раб наполнил онохойю из кратера и стал разливать из нее напиток в чаши симпосиатов. Он начал с гостя, возлежащего на дальнем ложе, и продолжал наполнять чаши, постепенно приближаясь в Менедему и его отцу.

Когда чаша Менедема была наполнена, он поднял ее за обе ручки. Даже разбавленное водой, вино было сладким и крепким.

Все выпили разом: Менедем показывал пример остальным симпосиатам. Допив до дна, он сделал знак рабу, и тот, вновь зачерпнув онохойей из кратера, по второму разу наполнил чаши.

Теперь, прежде чем выпить, Менедем сказал:

— Пусть каждый что-нибудь споет или произнесет речь!

Речи произносились в той же последовательности, в какой наливалось вино. Как только Ксанф начал свою декламацию, Менедем понял, что совершил ошибку: торговец выдавал — слово за словом, и слов этих было невероятно много — ту самую речь, которую он не так давно произносил на ассамблее.

— Сегодня я слышал это уже дважды, — сказал Лисистрат, опрокидывая чашу куда быстрей, чем требовалось.

— Прости, дядя, — ответил Менедем. — Я не хотел…

Когда очередь дошла до Соклея, он пересказал речь, которую произнес Брасид у стен Амфиполя, закончив пояснением:

— Великие дела свершались там в прежние дни, когда в Амфиполе не было Кассандра.

— Этот афинский автор вложил свои слова в уста спартанца, или я — египтянин! — заявил Ликон. — Спартанцы обычно не говорят на ассамблеях, и они фыркают и заикаются вместо того, чтобы выпаливать что-то единым духом.

— Вполне возможно. — Соклей вежливо склонил голову перед старшим. — Никто, кроме самого Фукидида, никогда не узнает, какие из описанных в его книгах речей были действительно произнесены, а какие, по его мнению, лить следовало бы произнести.

— А ты что думаешь, дядя? — спросил Менедем Лисистрата.

Отец Соклея снял со стены лиру и под ее аккомпанемент спел стих Архилоха, в котором поэт, обольщая девушку, обещает, что он только ляжет на ее живот и лобок, но не войдет в нее.

Симпосиаты громко захлопали в ладоши.

— Конечно, мы всегда им так говорим! — крикнул кто-то, и все засмеялись.

Лисистрат махнул Менедему.

— Теперь твоя очередь.

— И впрямь. — Менедем встал. — Я прочту вам отрывок из «Илиады», в котором Патрокл убивает Сарпедона.

Эллинский язык, на котором он начал декламировать, был даже старше и звучал старомоднее языка, на котором писал Архилох:

Менедем так и не успел пересказать слова Сарпедона, обращенные к Главку, потому что Ксанф выпалил:

— Во имя эгиды Зевса, агривяне убили слишком мало ликийцев во время Троянской войны! Всего на расстоянии брошенного с Родоса камня в море до сих пор полно вонючих пиратов!

— Даже Геракл не смог бы добросить камень отсюда до Ликии, — сказал педантичный Соклей, но все остальные в андроне закивали, соглашаясь с Ксанфом.

Ликия лежала меньше чем в восьмистах стадиях к востоку отсюда, и за каждым ликийским мысом могли притаиться проворный пиратский пентеконтор или даже еще более проворная гемиолия, только и выжидающие момента, чтобы ринуться на судно честных торговцев.

Вместо того чтобы продолжать декламацию, Менедем кивнул отцу, который тоже выбрал отрывок из Гомера: из «Одиссеи», то место, где Одиссей и его товарищи ослепили циклопа Полифема. Перед этим Одиссей хитроумно представился циклопу как Никто, и когда другие циклопы спросили сородича, что случилось, он, естественно, не смог назвать им имя обидчика. Получалось, что его ослепил Никто, а не Одиссей или даже что его не ослепил никто. Симпосиаты улыбались этой игре слов.

— А ну-ка снова наполни чаши, — велел Менедем рабу, присматривающему за кратером. — И на этот раз возьми чаши поглубже. А потом приведи флейтисток и акробаток. — Он возвысил голос: — Пейте, друзья! Впереди еще много вина!

Чаши поглубже оказались удобными кубками. Они были почти такими же красивыми, как и мелкие чаши на высоких ножках, с которых начали симпосиаты, но в них входило почти вдвое больше вина.

Менедем опрокинул кубок залпом. Так как он был симпосиархом, остальные последовали его примеру.

Евноя и Артемис, наигрывая на авлосах, двойных флейтах, застольную афинскую песню, начали свой танец. Флейтистки носили шелковые хитоны, настолько тонкие, что сквозь них было видно — девушки спалили волосы на лобках в пламени ламп, Симпосиаты издавали одобрительные возгласы и подбадривали танцовщиц. Вскоре возгласы зазвучали вдвое громче, потому что вслед за флейтистками в андроне появилась акробатка Филина — идя на руках. Она была полностью обнажена, ее умащенная маслом кожа поблескивала в свете ламп.

Когда приветственные возгласы собравшихся стали еще громче, Филодем подтолкнул Менедема.

— Девушки довольно миловидны, — сказал Филодем. — В этом им не откажешь.

— Я рад, что ты доволен, — ответил Менедем.

Его отец был человеком с нелегким характером, но честным.

— Надеюсь, шум не побеспокоит твою жену на женской половине.

Мать Менедема умерла; его отец женился пару лет назад на юной девушке и надеялся на рождение новых детей.

— У нас и прежде бывали здесь симпосии, — пожал плечами Филодем. — Если шум станет невыносим, Бавкида может заткнуть уши воском, как сделали люди Одиссея, проплывая мимо острова сирен.

Он склонил голову к плечу, прислушиваясь к музыке.

— И к тому же эти красотки неплохо играют на флейтах.

— Одна из них может чуть погодя поиграть и на моей флейте, — сказал Менедем. — В этом деле они тоже хороши.