Владимир Буртовой - Щит земли русской

Долго перебирал в кладовой воинскую снасть: щиты, наплечники, шеломы и кольчуги, сготовленные еще до печенежского прихода под Белгород и пока еще не потребовавшиеся для нужд белгородцев. Все это он, как и прежде так было, хотел передать торговому мужу Вершку, а тот в Киеве продал бы, взяв себе за посредничество десятую часть вырученных кун и резан. Михайло умел и любил рукодельничать, но не умел продавать, спрашивать достойную цену за свой труд.

Снесли тяжкую поклажу на подворье Вершка и долго стучали в толстые ворота, пока старый холоп не отворил им. На высокое резное крыльцо вышел чем-то растревоженный хозяин, строго глянул на Михайлу, на обвешанного оружием Антипа, недовольно молвил, раздувая толстые щеки:

— Надумал же! Будто назавтра у меня обоз в Киев намечен.

— Нужда торопит, Вершко, — пояснил неурочный приход Михайло.

— Несите, не гнать же с подворья вас теперь, — уронил в усы Вершко и, не обернувшись к пришедшим, медленно прошел к просторной клети в глубине подворья. Снял запоры, открыл дверь. Словно опасаясь, что Михайло и Антип подглядят его богатство, сказал сурово:

— Здесь, у входа оставьте. Дале снесут холопы. — Отвернувшись, долго перебирал серебро на широкой ладони, потом протянул кузнецу. Михайло прикинул плату, и румянец гнева выступил на смуглых щеках. Голос дрогнул, когда с трудом разжал стиснутые губы:

— Почто же так? Али товар негож?

— Время негоже, кузнец Михайло, время-то вон какое лютое. А вдруг возьмут нас печенеги? Тогда и эти резаны мне в убыток пойдут, вороги весь товар поберут, — сказал Вершко, а сам глаза прячет от Михайлы, взгляд переводит то на венец дома своего, то на кресты близкой, сияющей на солнце церкви.

— Долго ли придумывал такое пояснение? — обиделся Михайло до легкого озноба в сильных руках. Теперь его волновало не малое число полученных резан, а слова торгового мужа. — Если возьмут город, то возьмут и головы наши. О резанах ли теперь тужить? Живым для жизни надо корм купить. — Михайло круто отвернулся от Вершка, дернул за рукав изумленного ратая Антипа и пошагал прочь. На полдороге к воротам остановился и возвернул обиду торговому мужу:

— Ты, Вершко, печенегу уподобился в этот час, неправдою жить надумал. Живи, но помни, что бог неба воздаст тебе по делам твоим. Свое же рукоделие отныне сам в Киев возить буду. Нет к тебе доверия, исчезло, подобно дыму над дымником в ненастную погоду, верховым ветром разметало!

Когда возвратились домой и Виста приготовила ужин, Михайло призвал к столу Антипа и Луку с Могутой. Трапезничали ратники, потом отдыхали, а как опустилось солнце за лесистые увалы запада, встали на молитву за спиной старейшины Воика: кто знает, всем ли суждено вернуться с поля брани. Знали твердо лишь, что сеча будет лютая, не на живот, но на смерть!

Уже затемно все вышли во двор: Янко и отец Михайло в полном воинском снаряжении, а ратай Антип в шеломе со щитом, но кольчугу надеть отказался, тяжко в ней и непривычно ратаю. И меч Антип не взял, в руке у него топор на длинной рукояти. Это оружие ратай любил более другого, привычнее оно было ему. Вольга и Василько последовали за старшими, оба выбрали в кузнице короткие, по силам, сулицы. Женщин старейшина Воик дальше ворот из под ворья не пустил:

— Слезы свои оставьте дома. Да молите богов, чтобы живы все вернулись. Не на охоту собрались мужи — ратоборствовать!

Обернулся Янко в последний раз, увидел мать Висту — руки на груди сложила, должно, молитву шепчут губы. Рядом в белом платне и с белой бородой старейшина Воик.

«А где Ждана? Заробела выйти вперед матери своей Павлины, за спиной старших осталась…»

Мокрый торг — и за день не просох после вчерашнего дождя — заполнен белгородцами. Рядами стояли две сотни воев из пешей заставы воеводы Радка, а чуть поодаль, у Киевских ворот, возле коновязи, готовились к сече три сотни конных дружинников под началом Ярого.

Воевода Радко принимал белгородцев по одному и спрашивал:

— Чем владеешь? — и тут же с возов выдавал ратнику кольчугу, щит, а к ним меч или лук со стрелами, копье или боевую палицу с острыми шипами. Одних посылал в сторону Киев ских ворот, других собирал в десятки и направлял на стены — Белгород стеречь на время сечи.

— Михайло, — позвал воевода Радко, как только отец Михайло и Янко с ратниками приблизились к нему, — возьми под свою руку пеших белгородцев и пришлых. Мужи крепкие, к сече приучены. Будь им за младшего воеводу. Ты же, Янко, иди к заставе, там ждут тебя.

Янко простился с отцом глубоким поклоном, прошел через торг и по улице к воротам, встал рядом с Ярым. Сотник, свесив на грудь седую голову, о чем-то сосредоточенно думал, изредка ковырял влажную землю склоненным копьем. Стояли так в молчании не долго — подошел воевода Радко и руку на стремя коня Ярого положил.

— Сечу поведем, как условились, — сказал воевода. — Береги воев, Ярый. Сгибнет застава, коли печенеги замкнут строй за вашими спинами и путь на Белгород закроют. Держитесь кучно, когда назад станете пробиваться — отставших посекут находники без всякой для города пользы. Ночь вон какая темная, не растеряйте друг друга.

Ночная тьма, ветреная и неспокойная, с каждым часом набирала буйную силу. Луна то и дело ныряла в мелкие летучие облака, верховой ветер гнал их с севера, в сторону Дикого Поля. Между облаками возникали на миг и снова гасли настороженные звезды, то в одиночку, то кучками — созвездиями.

— Как зажгутся у ворот два костра, отходите спешно — стало, дружина не в силах более сдерживать находников, — все напутствовал Ярого воевода Радко. Ярый ответил:

— Сделаем все, как задумали. Будут помнить степняки эту ночь! Устроим печенегам кровавую тризну! — Голос старого сотника налился гневом. Знал Янко, что у старого дружинника было в далеком прошлом другое имя, но за нрав свой, за неукротимую страсть в сечах с ромеями сам князь Свято слав прозвал его Ярым. Носит он свое новое имя, как и многие шрамы на теле, уже не один десяток лет.

Ночь пошла на вторую половину и уже готова была уступить место ранней заре, когда бесшумно раскрылись ворота, осторожно опустился мост через ров.

— Ну, братья, послужим земле Русской, — глухо проговорил Ярый. Янко ударил коня, пригнул копье в низких воротах.

Птицей-ласточкой из-под стрехи старого сарая на волю вырвались конные русичи на поле перед Белгородом. Остались позади ворота, ров и неширокое пространство между рвом и сторожевыми кострами. Упали печенежские стражи, так и не поняв со сна — то ли грянула на них дружина князя Владимира, то ли бог русичей послал этих крылатых батыров с темного неба. Не хотелось верить им, что малые числом белгородцы найдут в себе силы для такого удара.