Владимир Буртовой - Щит земли русской

Люди молча и разом, словно колосистая нива под напором тугого ветра, склонились рукой до земли, отвесили поклон праху старейшины.

— Твори, Михайло, первую искру, ты самый близкий ему по роду и крови. А мы за тобой последуем, — отозвался воевода Радко на слова отца Михайлы и еще раз склонил непокрытую голову перед умершим, который виден был через дверь сидящим в парчовом одеянии с опущенной к груди белой головой.

— Прости меня, отче Воик, ты сам ушел, никто не неволил тебя оставить землю, а нас сиротами, — сказал отец Михайло, взял сухую лучину, зажег ее от костра и пошел спиной вперед к домовине, пока пятками не уперся в груду дров, сложенных под стеной. Не оборачиваясь, чтобы не показать уходящему в иной мир своего лица, поджег сухие щепки, постоял так, пока не послышался легкий треск воспламенившихся дров, и только тогда, оставив лучину в огне, отошел от домовины, уступая место людям.

Веселые огоньки светло-розового пламени, раздуваемого южным ветром, побежали по острым углам сухих поленьев снизу вверх.

— Простимся теперь и мы со старейшиной Воиком по старому закону, — сказал воевода Радко, взял несколько поленьев и положил их в костер у домовины, а следом ратай Антип понес свою часть дров в огонь погребального костра.

Так прощались русичи со старейшиной Воиком. Вот уже за высоким пламенем не видно горящей домовины, а люди все кидают и кидают дрова, заслоняя лицо от жара березовых дров, бросают и с поклонами отходят в сторону, усту пая место очередным… Вольга тоже бросил два полена, потом отошел к отцу Михайло, встал рядом. К горлу снова подступили непрошеные слезы, и влажная пелена затмила глаза. Пламя веселого трескучего костра стало от этого плохо видимым, зато хорошо было слышно, как в огне умирало сухое дерево, обдавая людей жаром высоких неистовых сполохов.

Люди стояли в безмолвии долго, пока костер не затих, пока светло-золотистые угли не превратились в сизый невесомый пепел и ветер начал уже разносить его по ближним кустам. Вольга отошел чуть в сторону и смотрел, как белгородцы насыпали поверх пепелища высокий могильный холм.

«Нет больше деда Воика, — печалился Вольга, украдкой от взрослых вытирая ладонью мокрые скулы, — а есть только память о нем да эта могила на вершине кургана. Дедко, зачем так рано ты уготовил себе погребальный костер и ушел от нас?»

Тяжело стало на душе, когда белгородцы один за другим неспешно стали покидать холм и возвращаться в город, чтобы помянуть тех, кто пал под Белгородом. Вольга последовал за ними, держась вместе с Васильком и Бояном последними среди уходящих, примиряясь с неизбежным: так велось спокон веков — старое умирает, а молодому жить в заботах завтрашнего дня.

«Люди, они как деревья в лесу, — вдруг вспомнились слова старейшины, сказанные еще совсем недавно. — И каждому дереву — свой час и свой порыв ветра…» И Вольга пытался утешить себя тем, что его час не скоро придет и что он успеет еще сделать немало добрых дел для земли Русской, как это сделал старейшина Воик за свой срок жизни.

У подножия Кургана Богов Вольга оглянулся в последний раз: качались кроны деревьев над могилой старейшины Воика, и длинные тени легли на свежую землю кургана. Еольга прошептал чуть слышно:

— Прощай, дедко Воик. Я всегда буду помнить тебя. Буду беречь в памяти твое имя, твои сказы о наших предках, от древнего Вукола и до тебя, старейшина. И стану навещать твой курган в этот день из года в год, пока жив буду…

Снова набежал южный ветер, снова закружил осенние листья и вместе со словами Вольги понес их вверх, к могильному холму на вершине Кургана Богов, а Вольга пустился бегом догонять ушедших уже далеко в лес белгородцев.

Утром с запада надвинулись невеселые и прохладные тучи, закрыли солнце, обложили небо от края и до края и повисли над ковыльной степью. Дул свежий ветер, ковыль ровно клонился широкими волнами через все неоглядное поле. Ковыльные волны, потемневшие под сумрачным небом, бесшумно обтекали лесистые суходолы и балки, мягко дыбились, когда перекатывались через могильные курганы давно исчезнувших из степи и из памяти народов, и там, далеко на востоке, умирали, словно срываясь и падая в Днепр с высокого правобережья.

После тризны воевода Радко получил коней для дозорной заставы и отправил сотенного Ярого в помощь Власичу. Ярый настиг Власича на второй день уже на подходе к Роси и похвалил киевлянина, что шел он следом за печенежским войском бережливо, выслал далеко вперед и по сторонам сильные дозоры.

— Вместе теперь спроводим находников. Ведь и нас теперь сила немалая.

Обернулся в седле Власич — за спиной будто густой и ровно подрезанный молодой сосновый лес, так ровно и густо торчали над всадниками копья, не менее пяти сотен их было. И червленые щиты широко растянулись по полю: пусть видит ворог, что дружина идет следом немалая!

Власич через время спросил:

— Князь Владимир остался в Белгороде?

— Уехал. После тризны по старейшине Воику и иным павшим белгородцам, ночью же, сел на коня и уехал в Киев. Немалые заботы гнетут князя. Тяжко ему было на Кургане Богов, видел я. Старейшина Воик был одним из последних ратников, кто ходил под знаменами князя Святослава.

— Но ведь и ты был рядом со Святославом в походах на Царьград! — отозвался Власич, оглядывая степь впереди заставы — слева постепенно надвигались густые заросли Приросья, в тех зарослях мог укрыться скорый на конский скок ворог. — И сказывают, был в немалой чести у князя Свято слава. Неужто князь Владимир не вспомнил о тебе и не отметил?

Ярый улыбнулся светлыми голубыми глазами, а потом тронул пальцами шрам на правой щеке.

— Что я и что мое прошлое? Таких воев, как я, преданных до скончания живота своего, у князя Святослава много было! — Ярый погрустнел вдруг, вспомнив прожитое многолетие — да было ли все это? Было ли радостное отрочество и первый поход на греков еще безусым небывальцем, первый удар мечом о щит ворога и первый змеиный посвист стрелы над ухом, первый хмель сечи и первая похвала князя Святослава. Было, о том часто теперь напоминают раны, извещая о всякой перемене погоды. А вспомнив, что жизнь была незряшней, с пользой земле родной, снова улыбнулся, потеребил серого коня по чуть влажной шее, ласково понукая идти резвее по высохшему за лето и высокому, почти до колен, степному разнотравью.

— Князь Владимир вспомнил обо мне на тризне, хвалил за сечу под городом, из своих рук хмельным медом угощал. Звал в Киев доживать последние дни в тихом тереме, обещал присмотр и уход… Но я заставу не хочу оставлять! В ней и смерть приму, — сказал так Ярый, а сердце заныло от щемящей тоски. И не один ведь он — вои-други рядом, а такого, как Славич, где еще сыщешь? Думалось совсем недавно, что доживет он свои годы в горнице Славича, при детях и внуках его, да бог неба по-иному распорядился…