Мор Йокаи - Когда мы состаримся

Именно непосильность возмездия для одного, а не какая-либо «религиозность» парадоксально отражается в нотках некоторого фатализма в романе. Действующие лица иногда словно бы и впрямь готовы положиться на волю провидения, усмотреть в провале козней руку всевышнего («все под богом ходим»). Но мы-то видим, что всё свершается по логике самих вещей, прослеживаемой художником. Ощущаем и постоянную дистанцию между ним и героями. Он от души жалеет, например, бедную, мятущуюся Ципру, которая жаждет участия, свободы, света и терзается своим униженным положением в доме Топанди. Но, повествуя о просьбах девушки научить её молиться, в которые облекается тоска по чему-то высокому, писатель тут же мягко замечает: «О, блаженное чувство, …когда молитва услышана. Блаженны, кто в это веруют!» И даёт понять, что молитва — вообще лишь условное словесное выражение теснящихся в груди, жаждущих излиться порывов, стремлений подняться выше, стать чище, лучше.

Точно так же и вера Лоранда, как и обращение в неё Ципры, Топанди под конец романа, не узкорелигиозны, не конфессиональны. В вере для них сливается, по собственным словам Йокаи, «всё, во что только может верить человек». То есть они не столько даже «веруют» (в бога), сколько верят — опять-таки в высшее, в лучшее в жизни и человеке. «Бог» становится в этом смысле как бы лишь условным знаком, синонимом идеальной человеческой устремлённости. И «небеса» — это не рай, а царство осуществлённой мечты. Для Ципры истинный рай — соединение не с богом, а с любимым. Ему, а не богу она и отдаёт навечно свою душу. Для Топанди, который до последнего часа остаётся, в сущности, нераскаянным еретиком, «тот свет» — совсем в духе учения Джордано Бруно о множественности миров — некая ещё неведомая дальняя планета, где вдобавок восторжествовали идеи равенства и вместо холопов сами же «бароны чистят графам сапоги».

Таким образом, «жизнь вечная», загадка которой влечёт и Топанди, и Ципру, — это, по сути, единственно возможная для человека посмертная жизнь в благодарной памяти знавших нас и чтящих за добро людей, потомков. И пусть Ципра простодушно принимает молитвы за какое-то высшее откровение, волшебный ключ к познанию духовных благ, а Топанди позорную смерть своего врага — за кару господню, было бы не меньшим простодушием полагать, будто Йокаи тем самым склоняет читателя к некоему плоско правоверному богопочитанию. За понятиями бога и веры в романе вновь и вновь встаёт не какое-либо «боголюбие», а убеждённое человеколюбие: непреклонно благородная гуманность героев и самого автора.

И в самом христианском вероучении привлекает писателя его, так сказать, неопошленное прасодержание: гуманистическая наивно-коллективистская направленность. Любовь, которая целительней ненависти и управляет нами вплоть до самопожертвования ради общего блага. Добро, которое несовместимо со злом и противоборствует ему во имя справедливости для всех. И не просто справедливости отвлечённо-утешительной, потусторонней, а вполне, реально земной, «посюсторонней», не милующей неправедную власть и её лукавых приспешников.

Простейшие эти постулаты, общие многим отправлявшимся от раннего христианства нравственным учениям, и в романе Йокаи служат лишь подпочвой самых современных социально-гуманистических идей. Очень насущной для Венгрии и всей разноязычной Центральной Европы была, например, проповедуемая писателем национальная терпимость. Её гуманную суть он стремится пояснить и подкрепить ещё «добрым старым обычаем» обмениваться детьми, столь полезным для улучшения национальных взаимоотношений. Деже на время берут в немецкую семью Фроммов. А их девочка, Фанни, обретает второй дом у его венгерских родителей.

Заповедь терпимости распространяется на цыган, этих давних парий венгерского общества. Сочувствие и понимание встречает у писателя жестокая обида на сословное общество цыгана-разбойника Котофея, при всём неприятии тех полудиких средств — убийств, грабежей, — которыми мстит он за свою обездоленность, за гонения и пренебрежение. И уж вполне законным и естественным признаёт Йокаи брак с цыганкой: вещь совершенно невозможная в глазах его дворянских венгерских современников! Лоранд по-человечески, как к равной, относится к цыганской девушке Ципре, предмету розыгрышей и насмешек собутыльников Топанди, в конце концов предлагая ей руку. Они с Ципрой друг друга полюбили — и это самое главное. Любовь выше разделяющих людей национальных и сословных предрассудков. И сам грубоватый задира Топанди оказывается достаточно свободомыслящ, чтобы во имя любви благословить этот брак — даже во избежание формальных препон удочерить Лорандову невесту.

Национальная терпимость, иначе говоря, тесно смыкается писателем с социальной: одно не мыслится без другого. А эту последнюю довершает самый искренний, неподдельный демократизм. О нём говорит и другой «мезальянс» в романе: сердечный, а затем супружеский союз дворянина Деже с девушкой мещанского звания Фанни. Не знает стеснительных преград, светских, церковных и социальных табу и воинствующая, вызывающая филантропическая широта Топанди. А Деже отрешиться от наивных мечтаний о чиновничьей карьере помогает, между прочим, добрый товарищ его детства, простой пекарский подмастерье Мартон.

Гуманной проповеди равенства служит в романе и решительное противопоставление «хороших» и «плохих» персонажей. Быть может, несколько романтическое в этой своей подчёркнутой контрастности, оно зато отчётливо выражает нравственную суть конфликта и недвусмысленную авторскую позицию. Способом контраста рисуются подчас уже сами характеры — особенно второстепенных, эпизодических лиц. Психологический рисунок здесь совсем прост: сводится к несоответствию наружности и внутреннего облика. Внешняя суровость, даже резкость Топанди или директора гимназии, но доброе сердце у обоих. И наоборот: вкрадчиво-доброжелательная повадка — и своекорыстные умыслы классного наставника. За ангельской, казалось бы, кротостью и непорочностью Мелани таится себялюбие, даже испорченность. Парик и вставные зубы её отца, надворного советника Бальнокхази — словно почти уже гротескно материализованная метафора всей этой внешне благоприличной фальши.

Характеры главных действующих лиц гораздо глубже, многогранней. Возьмём хотя бы Ципру. Неукротимая гордость уживается в ней с самоотверженностью, способностью пожертвовать собой. Необузданное своенравие переплетается с преданностью и нежностью. Она не задумывается и пощёчину влепить своему насмешнику-благодетелю, и грудь подставить под нож ради него и всех домашних. Внутренне неоднолинеен и Деже: наивный мечтатель, здравомыслящий, целеустремлённый отмститель и томимый гражданственной скорбью патриот. Но принцип изображения тот же: основан на контрастном, хотя более сложном, сочетании сплетающихся и противоборствующих душевных качеств.