Мор Йокаи - Когда мы состаримся

Под действием этих речей я словно переродился.

Совершенно новый мир открылся мне со своими понятиями, побуждениями.

Мир этот звался «отчизной».

Дивная, небывалая вещь — услышать её глас!

Прежде я и не догадывался, к чему она зовёт; теперь внимал ей ночи напролёт. Строки, которые я переписывал, заполняли также страницы моей души, с детства остававшейся нетронутой. И так было не только со мной.

Посейчас храню память о неизгладимом духовном влиянии этих списков, преобразивших весь облик тогдашнего юношества.

Посещавшим собрание молодым людям было уже не до пирушек. С серьёзными лицами дискутировали они о серьёзных предметах, и склонность эту у старших перенимали младшие. Нас не тянуло больше играть в мяч, все пустились создавать общества, на парламентский манер обсуждая события дня, рифмовать и критиковать написанное, суровый приговор вынося патриотам слишком нерешительным. Мы усердно декламировали неизданные стихи, ходили на факельные шествия, выкликая под музыку приветствия либо же нацепляя вместе со сверстниками чёрный креп на шляпы, когда Кёльчеи [93] Кёльчеи Ференц (1790–1838) — лирический поэт романтико-патриотического направления. провозглашал: час траура настал.

Спустя месяц я забыл и думать, что моей недавней мечтой было стать надворным советником, дабы приблизиться к сестрице Мелани.

Но в один прекрасный день гимназические власти обнаружили, где размножаются депутатские речи. Сами ученики были сторукой подпольной типографией.

Крамола успела зайти далеко: даже двенадцатилетних увлекло течение, естественный путь которому был преграждён. Печатный станок заменили детские руки.

Велик был общий испуг.

Почерк нескольких был вскоре установлен, среди них оказался и я.

Мы должны были предстать пред гимназическим судилищем.

Меня это не пугало, я к тому времени достаточно вырос. Большие и больших опасностей не боятся, перед серьёзными испытаниями не отступают, и я не хотел быть хуже других.

Даже детским умом нетрудно было сообразить: нас, кто всего лишь переписывали за плату, не может постигнуть наказание слишком суровое. Едва ли все и понимали толком эти протоколы, копировали просто слово за словом; главная вина должна была пасть на тех, кто нам их давал.

Всего привлечено было к ответу двадцать два ученика.

Улицы, прилегающие к училищу, были оцеплены солдатами: прошёл слух, будто молодые депутаты собрания намерены силой освободить тех, кого паче чаяния задержат.

Уроков в тот день не было. Только обвиняемые да судьи находились в здании.

Странно, но я даже перед дверью гимназического судилища, под надзором педеля ожидая вызова, не испытывал никакого страха. А ведь понимал прекрасно, чем это грозит. Или меня, или Лоранда могут исключить.

Когда-то одна мысль об этом меня бы ужаснула.

Не раз доводилось слышать устрашающие истории про исключённых.Как звонили в это время в надтреснутый колокол, который сохранялся для таких случаев, оповещая всех, что такого исключённого провожают из города соученики под пение покаянных псалмов. Как он превращался потом в вечного бродягу, «пилигрима», который обивал школьные пороги, не смея вернуться в родительский дом, но не принимаемый нигде.

Теперь же я лишь плечами пожимал, вспоминая всё это.

Прежде малейший укор, выговор угнетали меня, повергая в отчаяние; теперь я готов был ко всему, не собираясь ни у кого просить прощения.

Дожидаясь в прихожей, я перевидал всех преподавателей, поспешавших в конференц-зал, учтиво здороваясь с каждым. Некоторые, однако, проходили, не удостаивая взглядом. Господин Шмук меня заметил, подошёл с приветливым видом, потрепал по щеке.

— Ах, деточка, как же так, и ты сюда попал? Ну, ничего, не бойся, только слушайся меня. Я всё возможное сделаю, как обещал твоей дорогой бабусе. Ах, бедная, добрая бабуся, как бы она удивилась, знай, в каком ты положении! Ну, ну, не надо плакать, не бойся, только слушайся меня! Я за отца тебе буду родного.

Порядком раздражённый этими попытками разжалобить, размягчить меня, когда мне особенно нужна была твёрдость, я обрадовался, что он наконец ушёл.

Директор тоже меня приметил.

— Ну, ты, нацыганил, скрипач знаменитый! [94] На увеселения, концерты в Венгрии той поры обычно приглашались скрипачи-цыгане. — резким голосом кинул он мне мимоходом. — Вот посмотрим, как нынче ты будешь выцыганивать!

Этот тон был больше по мне.

Не собираюсь я ничего выцыганивать!

Следствие началось. Сотоварищей моих, которых я большей частью даже не знал — из старших классов, — по одному приглашали в зал и поодиночке выпускали. Педель тотчас уводил их в другую комнату, чтобы не рассказали о вопросах и своих показаниях.

У меня было достаточно времени на изучение лиц выходящих из зала.

Разгорячённые, необычно взволнованные, все сохраняли выражение, с которым только что отвечали. У одного на лице было упорство, у другого — отчаяние. Тот усмехался горько, этот глаз не смел поднять на окружающих. Но всеми владело нервное возбуждение, равно выделяя их среди застывших, каменных лиц ожидавших своей очереди.

Меня очень подбодрило, что Лоранда не было среди обвиняемых. Про одного из главных зачинщиков тайного переписыванья, значит, не дознались.

Но из того, что меня оставляли напоследок, я заключил: на след всё-таки напали. Переписчики один за другим признавались, от кого получали задание, и последним звеном в цепи был я. За мной стоял Лоранд.

Но на мне цепь должна порваться. Про Лоранда они не узнают.

Это я, во всяком случае, решил твёрдо.

Наконец, после долгого ожидания, настал и мой черёд.

Был я до того усталым, отупелым, словно один раз через всё это уже прошёл.

Ни о маменьке, ни о бабушке я не думал в эту минуту; на уме вертелось одно: во что бы то ни стало надо прикрыть Лоранда. И я ощутил на себе точно каменный панцирь. Попробуйте-ка пробить!

— Дезидериус [95] Дезидериус — латинизированная форма имени «Деже». Аронфи! — возгласил директор. — Ну-ка, отвечай: чья это рука?

— Моя, — отозвался я спокойно.

— Вот это мне нравится, сразу сознался, не надо с другими твоими писаниями сличать, на чистую воду выводить, как остальных. Ну, и чего ради взялся ты это переписывать?

— Ради денег.

Кто-то из приглашённых в состав суда преподавателей фыркнул, другой ударил в сердцах кулаком по столу, третий чинил пёрышко. Господин Шмук сидел на стуле, сложив руки и вертя большими пальцами со сладенькой улыбкой.

— Ты, дружок, вопроса, наверно, не понял, — сухо, резко отчеканил директор. — Не за сколько ты это накалякал, а с какой целью, вот что я хочу знать.

— Я прекрасно понял и правильно ответил. Мне предложили переписывать за плату, и я согласился, потому что это честный заработок.