Мор Йокаи - Когда мы состаримся

Кто?

Да те, кто снимают плоды, посмевшие созреть до времени.

Уж лучше они, чем немые бледные тени в обагрённой кровью одежде. Уж лучше с лязгом, с громом входящие, высаживающие прикладами дверь, нежели бесшумно её отворяющие, неслышно подкрадывающиеся, прерывистым шёпотом зовущие: «Лоранд!»

— Ой! Кто там?..

Нет, не загробная тень, хотя и в белом одеянии. Хуже, много хуже: красивая женщина.

Лёгкой, бесшумной поступью вошла Эрмина. Одевшись, как на бал, она спустилась к нему.

— Вы готовы, Лоранд?

— Ах, извините. Добрый вечер. Сейчас зажгу свечу.

— Не надо, не трудитесь, — прошептала гостья. — И так светло. Сегодня у вас нельзя свет зажигать.

— На бал? — попытался принять весёлый вид Лоранд. — И предлагаете мне вас сопровождать?

— О нет! До танцев ли мне сейчас, — отозвалась Эрмина, подходя совсем близко, чтобы не был слышен их разговор. — Вы получили моё письмо?

— Спасибо. Можете быть спокойны, мне ничто не угрожает.

— О, ещё как угрожает! Я-то знаю. Опасность исходит от Бальнокхази, а это серьёзно.

— Но что он мне может сделать?

— Вас арестуют сегодня ночью, — дрожащим голосом пролепетала Эрмина, кладя ему руку на плечо.

— Да, это может случиться.

— Но не должно! Ради всего святого! Нельзя этого допустить. Вы должны бежать! Не откладывая, прямо сейчас.

— А вы точно знаете, что арестуют?

— Можете мне верить.

— Тогда я тем более не двинусь с места.

— Как? Что вы говорите? Почему?

— Это же позор, если меня из-под маменькиной кровати извлекут, как набедокурившего ребёнка.

— Почему из-под маменькиной, кто вам сказал? Подальше надо скрыться, за границу.

— Зачем? — с холодной безнадёжностью спросил Лоранд.

— Зачем? О, господи, какие вы вопросы задаёте! Не знаю, как и ответить. Вы разве не видите, в каком я отчаянии, в каком страхе за вас? Чтобы вас увели на моих глазах, заперли в тюрьму и никогда больше вас не видеть — могу я это стерпеть?

И, сорвав красивые бальные перчатки, Эрмина с мольбой заключила руки Лоранда в свои, чтобы он ощутил бившую её дрожь.

При этом рукопожатии мертвенная холодность Лоранда стала уступать место умопомрачительному жару. Костлявые руки смерти словно передали его во власть другого таинственного демона.

— Что мне делать за границей? Нет у меня там никого и ничего, всё, что люблю, имею — здесь, в этой стране. Нет мне туда пути-дороги. Да я там с ума сойду.

— Но ты там будешь не один. Та, кто любит тебя, боготворит, кому ты дороже всего на свете — дороже собственного блага, спасения души, — будет с тобой! И никогда тебя не покинет.

И чтобы у Лоранда не оставалось ни малейшего сомнения о ком речь, сплела руки у юноши на шее, осыпая его поцелуями.

Лоранд почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. За какой-нибудь час у него всё похитили: родину, будущность, сердце.

Был уже поздний вечер, когда лакей Бальнокхази принёс мне записку и, прежде чем я прочёл её, поспешно удалился.

Я узнал руку брата. Записка была коротенькая, всего несколько слов:

«Милый братик!

Меня выдали, приходится скрыться. Постарайся утешить родных! Оставайся с богом».

Я вскочил с постели, так как уже лёг, чтобы встать завтра пораньше, и быстро оделся.

Первой же моей мыслью было пойти к Бальнокхази. Он наш родственник, мой дядюшка, очень нас любит, всё может сделать, если захочет. Расскажу всё без утайки и попрошу помочь брату, чем только можно: добиться, чтобы не преследовали, не сажали под арест, а виновен — так помилования. Для такого важного человека нет ничего невозможного.

И я попросил старину Мартона выпустить меня.

— Но-но! Discipulus negligens! На ночь глядя — на улицу? Этак не годится. Вице-губернаторы не разгуливают по ночам, из официальных лиц разве что сторож ходит.

— Ой, не шутите, Мартон, брата моего разыскивают, я ему на помощь спешу.

— Что же сразу не сказали? Так и надо было сказать. Кто разыскивает? Не мясницкие подмастерья? Тогда пошли на них всем скопом с дубинами!

— Какие ещё мясницкие! О чём вы?

— Да вон прошлые годы дрались всё, бывало, правоведы с мясницкими подмастерьями, вот о чём.

— Арестовать его хотят, — сказал я Мартону на ухо. — В тюрьму посадить: он за молодых депутатов был.

— А, вон что, — сказал Мартон и несколько раз подвигал кожей на голове. — Ну, тут я вам не помога. А вы-то что собираетесь делать?

— К дядюшке хочу пойти, попросить вступиться.

— Всё это правильно. Что ж, тогда могу с вами пойти. Не потому, что думаю, будто боитесь ночью один, а хозяину подтвердить, что в достойном месте были.

И, натянув сапоги, накинув пиджак, он проводил меня к Бальнокхази. Входить, однако, не стал, а сказал мне постучать на обратном пути в окошко угловой корчмы, он там подождёт.

Я взбежал к Бальнокхази.

С тяжёлым чувством прошёл мимо запертой Лорандовой двери, раньше я первым делом заглядывал к нему.

Из залы долетали звуки фортепиано; я вошёл.

Сестрица Мелани с гувернанткой играли в четыре руки.

Заметного удивления по поводу столь позднего визита они не изъявили, разве что держались чуть скованней обычного.

Мелани была целиком погружена в чтение нот.

Я спросил, нельзя ли переговорить с его высокородием дядюшкой.

— Он ещё не вернулся из казино, [102] Казино назывались в Венгрии дворянские клубы. — ответила бонна.

— А тётенька?

— Ушла на бал.

Это меня несколько задело.

— А когда же они придут?

— Господин советник в одиннадцать, он до этого часа в вист играет, её высокородие, вероятно, после полуночи. Хотите их подождать?

— Только дядюшку.

— Тогда, может быть, поужинаете с нами?

— Спасибо, я уже поел.

— Так рано ужинают у пекаря?

— Так рано.

Я сел обок рояля и час целый твердил про себя: вот идиотский инструмент, всё выбивает из головы, не даёт ничего сообразить.

А сообразить надо было многое: что сказать дядюшке и, главное, с чего начать? Как объяснить, откуда я всё знаю? И о чём, собственно, просить?

И почему их обоих дома нет в такое тревожное время, как это понять? Они ведь не могли заранее не знать о предстоящем.

В присутствии гувернантки сказать о Лоранде я не решался. Кто знает, что она за человек.

Да и вообще, о чём всерьёз разговаривать с гувернантками, у которых только ветер в голове.

Но особую неприязнь вызывали у меня стоявшие в зале большие часы. До чего же медленно близились стрелки к долгожданной цифре. И били они с таким странным аристократическим прононсом, будто нехотя, свысока удостаивая своим вниманием.

Игра перемежалась смехом гувернантки, если Мелани допускала ошибку совсем уж нелепую. Смеялась тогда и Мелани, украдкой бросая на меня взгляд из-за пюпитра: очень ли насмешила.