Мор Йокаи - Когда мы состаримся

Тем не менее я отвёл его под руку в сторонку.

— Милый Лоранд. Здесь мама и бабушка.

— Кто тебе велел их привозить? — вырвав у меня руку, рявкнул он с раздражением.

— Успокойся, милый Лоранд. Я ничего не сделал поперёк. И дух, и буква соблюдены. Завтра ведь будет десять лет. А ты сам сказал, что через десять лет я могу открыть маме твоё местопребывание. И сам написал мне быть сегодня в Солноке. Завтра я, значит, обязан был сказать, где ты, а сегодня — быть здесь. Но от Солнока до нас два дня пути. Вот и пришлось привезти их сюда, чтобы выполнить оба эти обязательства.

Лоранд совсем рассвирепел.

— Ух! Чтоб вас всех, крючкотворов безголовых! И ты ещё меня же хочешь запутать, совершенно ясные вещи затемнить.

— Но, Лоранд, дорогой, что тут такого, если они днём раньше тебя увидят?

— Так. Опять за своё. Это же нелепо! Мы тут приятно хотели день провести, а ты всё портишь.

— Да веселитесь, сколько вам угодно.

— Да? Сколько угодно! А потом к маменьке свинья свиньёй, так, что ли?

— Напиваться не в твоих привычках, Лоранд.

— Да почём ты знаешь? Я очень даже буен во хмелю. Нет, идея нелепая.

— А знаешь что? Сначала встреться, а потом уж веселись. Что тебе мешает так сделать?

Лоранд чуть с кулаками на меня не полез.

— Сказано вам раз и навсегда, господин ходатай: не торговаться! Тут вам не согласительная комиссия, господин ходатай!

— Только перестань, пожалуйста, «ходатаем» меня называть!

— Ну хорошо. Уж коли ты хочешь такую дьявольскую точность соблюдать, давай натаскаю тебя получше в астрономии и хронологии. Вынь-ка свои часы, поставь по моим! Когда ты в Пожони дал мне слово, на монастырской колокольне пробило как раз три четверти двенадцатого. Срок твоего слова истекает завтра вечером в три четверти двенадцатого. Вот тогда, пожалуйста, и поступай, как тебе заблагорассудится.

Тон этот совсем не понравился мне, и я угрюмо отвернулся.

— Ну-ну, не дуйся, старина, — смягчился Лоранд, привлекая меня к себе. — Неужели мы ещё сердиться будем друг на друга, этого только не хватало. Ты в моё положение войди. Столько забулдыг, пьяниц безбожных сюда поназвал, не зная, что ты с маменькой приедешь. И все они, заметь, добрыми приятелями были мне эти десять лет, радость и горе со мной делили; что же мне теперь, сказать им: ступайте с богом, ко мне маменька приехала? И с постной миной до утра с ними сидеть я тоже не могу. Так что к утру все мы перепьёмся, с ног меня вино не валит, но голова после него тяжёлая. И мне просто нужны эти несколько часов, о которых я тебя прошу — чтобы проспаться и с ясной головой явиться перед нашими бедными домашними. Объясни им!

— Они и так знают и до завтрашнего дня не будут о тебе допытываться.

— А, ну тогда, значит, мир, старина.

Увидев, что мы объяснились и трясём друг дружке руки, общество тотчас нас обступило, и поднялся такой гвалт, что я по сю пору ума не могу приложить, кто и о чём там говорил. Помню только, что Пепи Дяли всё цеплялся ко мне, завязывая разговор, но я каждый раз тут же начинал спрашивать близстоящего: «И долго вы здесь собираетесь пробыть?» — или: «Как вы себя чувствуете?» — и тому подобную чепуху.

Тем временем посередине зала накрыли длинный стол, расставили вина, внесли дымящиеся, аппетитно пахнущие блюда; мезетурские цыгане-скрипачи затянули в коридоре свою заунывную, и все стали усаживаться.

Меня посадили во главе стола рядом с Лорандом.

Слева от него сидел Топанди, я — справа; возле меня — Пепи Дяли.

— Ну, старина, сегодня-то ты, надеюсь, выпьешь с нами, а? — подзадорил меня Лоранд, приятельски обнимая за шею.

— Нет, Лоранд, ты же знаешь, что я не пью вина.

— Никогда? Даже сегодня не выпьешь? Даже за моё здоровье? А?

Я поглядел на него. Что это ему не терпится сегодня меня подпоить?

— Нет, Лоранд. Ты ведь знаешь: я дал обет не пить вина, а честный человек держит своё обещание, даже самое абсурдное.

Не забуду взгляда, который он на меня бросил.

— Ты прав, старина. — И он потряс мне руку. — Честный человек держит обещание, даже самое абсурдное…

С какой серьёзностью повторил он это! С каким зловещим хладнокровием посмотрел сидящему рядом Дяли прямо в глаза… А тот улыбался. Эти красивые, по-девичьи пухлые губы так приятно умели улыбаться.

— Слышал, Пепи? — ударил его Лоранд по плечу. — Мой брат не пьёт вина потому, что честный человек держит своё обещание. И правильно, Деже! Дал — будь хозяином своего слова!

Дальше пошла гульба.

Не совсем обычная штудия трезвым взглядом понаблюдать такую ночную попойку, эту своеобразную божественную комедию, коей все — невольные участники, а ты — единственный непьющий зритель и критик.

Первое действие открывается тостами. Все, кого ни наделил господь ораторским даром (а кого не наделил в этой стране?), подымают свой стакан, просят тишины (это поначалу, а потом громогласно долго её требуют) и со значительным видом произносят значительные фразы. Одни расцвечивают их витиеватостями, другие — цитатами из классиков, третьи берут пафосом, четвёртые — юмором (хотя первыми смеются сами), но все одинаково оканчивают звонким чоканьем, объятиями и поцелуями под приветственные клики и перекрывающий их медноголосый туш.

Потом начинаются речи пострастнее: бурные излияния патриотической скорби. Умы воспламеняются, каждый осёдлывает своего любимого конька и знай его подстёгивает. Агроном, артист, помещик, дамский угодник — все распространяются о своём без соблюдения каких бы то ни было правил благородной конверсации, [159] Беседы (фр., нем.). предписывающих выжидать, пока кончит другой; все кричат наперебой, пока наконец верх не одержит тот, кто затянет грустную песню. Остальные подхватят, и вот уже вся зала тянет, уверенная, что нигде в мире не поют складнее и красивей.

Стол тем временем быстро заполняется пустыми бутылками.

Но вот пароксизмальное это состояние достигает следующей стадии. Кто прежде разглагольствовал, теперь еле ворочает языком и, запнувшись, поправляет дело ругательством. Какой-то патриот трижды пытается начать прочувствованную речь, но скорбь о былой славе до того стесняет ему грудь, что все три раза слова тонут в горьких рыданиях под общий гогот собравшихся. Другой, всех уже перецеловав, с распростёртыми объятиями валится на цыган-оркестрантов, в нежных братских чувствах заверяя кларнетиста и контрабасиста. А иной холерического темперамента питух на противоположном конце стола, имеющий обыкновение завершать каждое возлияние дракой, уже пускается безобразить, уже лупит кулаком по столу, клянясь, что убьёт обидчика. К счастью, он сам не ведает, на кого так рассердился. Весельчаку-певуну уже мало просто драть глотку, прихлопывая да притоптывая, — в ход идут бутылки, тарелки, швыряемые об стенку: чем больше осколков, тем полнее торжество. А заломивший шляпу плясун самозабвенно выделывает что-то ногами по самой середине зала в счастливой уверенности, будто все на него загляделись. Побезмятежней же нравом дремлет себе, откинувшись на спинку и вскидываясь, лишь понуждаемый чокнуться, да и то не очень понимая, вино он пьёт или кожевенные квасы.