Мор Йокаи - Когда мы состаримся

У меня после этого окончательно всё перемешалось в голове.

Лоранд пообещал старику пробраться домой задами; но некоторое время мы следовали в отдалении за обогнавшей нас повозкой, пока не поравнялись с крайними домами.

Тут брат осторожно огляделся, и я хорошо слышал, как щёлкнул в темноте взведённый курок его двустволки.

Воз впереди потихоньку колыхался с боку на бок по длинной главной улице.

Возле сельской управы человек шесть с вилами вышли ему наперерез.

Брат велел отойти за изгородь и покрепче держать собаку за пасть, чтобы не залаяла, когда они подойдут.

Крестьяне с вилами обошли воз, прошли и мимо нас. Было слышно, как один сказал другому:

— Вон и ветер этот окаянный всё из-за того же!

Но из-за чего же? Из-за чего?

Едва они прошли, Лоранд схватил меня за руку.

— Ну, теперь живей, чтобы опередить воз!

И помчался со мной через большой крестьянский двор, подсадил меня и сам перелез через плетень. Мы пересекли ещё несколько чужих садов и огородов, везде перебираясь через изгороди, пока, наконец, не попали к себе.

Но господи ты боже мой, в чём мы провинились, чтобы так таиться и опрометью убегать?

Только мы во двор — и повозка с сеном въехала. Трое поджидавших её батраков мигом заперли ворота.

Стоявшая на наружной галерее бабушка нас расцеловала.

И опять брат стал о чём-то перешёптываться, на сей раз с дворней; несколько человек с вилами тотчас принялись скидывать сено.

Как будто нельзя до завтра подождать!

Бабушка, присев на галерее на лавку, положила мою голову к себе на колени. Лоранд облокотился на перила, наблюдая за работой.

Сено скидывали торопливо, клочья относило порывами ветра к самой галерее, но никто не вмешался, не велел кидать поаккуратней.

Полнейшей загадкой оставалось для меня это ночное зрелище.

Вдруг Лоранд отвернулся и расплакался. Бабушка вскочила, и они кинулись друг другу в объятия. А я в ужасе глядел, задрав голову и цепляясь за обоих в темноте. Ни одной лампы не было зажжено на галерее.

— Тс-с! — прошептала бабушка, сама силясь подавить рыданья. — Не надо так громко. Пойдёмте.

И, опираясь о плечо Лоранда, повела меня во двор, к стоявшей у ворот телеге.

Только сзади и удалось увидеть, что в ней: с боков загораживало сваленное сено.

В телеге стоял отцовский гроб.

Так вот что тайком, в потёмках доставили в деревню! Вот что мы, крадучись, сопровождали! Вот о чём перешёптывались, из-за чего плакали втихомолку.

Вчетвером дворовые сняли гроб с телеги и на плечах понесли в глубь сада. Мы молча следовали за ними с непокрытыми головами.

Через сад протекал небольшой ручеёк, поблизости возвышалось небольшое кругловерхое строение с узорчатой железной дверью, которая всегда бывала закрыта.

Сколько я себя помнил, с самого нежного возраста, когда, севши наземь, не мог ещё без посторонней помощи подняться, стояло там это невысокое куполообразное строение.

Оно всегда и страшило меня, и влекло. Хотелось знать, что там, внутри.

Помню, как ещё в ползунках выковыривал я разноцветную гальку из его оштукатуренных стенок; поиграю, брошу в железную дверку — и от звона её скорей прочь.

Здание было всё увито плющом, свешивался он уже и на дверку, оплетая ручки и косяки. «Вот какое глухое место, — думалось мне. — Никто, значит, сюда и не заходит, если дверь всю усиками обвило».

И подросши, тоже играл возле — и приметил надпись на фронтоне, плющ её почти не закрывал. И ужасно захотелось узнать, что она означает.

На следующие праздники, когда нас опять привезли в деревню, я, уже выучив буквы, стал разбирать и эти, старинные, по складам читая про себя.

Но смысл надписи оставался недоступен, она была на иностранном языке:

NE NOS INDUCAS IN TENTATIONEM. [2] Не введи нас в искушение (лат.).

Я, однако, до тех пор так и этак чертил её на земле, пока не уразумел.

На год раньше сверстников добрался я до так называемого «латинского класса»: семестра, на котором изучалась латынь.

И первые же свои познания в латинской грамматике обратил на то, чтобы разгадать неведомую надпись.

Не введи нас в искушение! Вот что она, оказывается, значила.

Но это же фраза из «Отче наш», сто раз слышанная и мной самим повторявшаяся!.. Однако теперь я ещё меньше, чем раньше, понимал, зачем она здесь.

И тем сильнее рос мой суеверный страх перед домиком, надпись на котором предостерегала от искушения.

Может, оно там и живёт, прячется, это таинственное «искушение»?..

Известно, какие нелепые чудища, диковинные страшилища рисует иной раз детское воображение.

И вот в тот день дверь была открыта, и я узнал, что домик — наша фамильная усыпальница.

Прежде вся увитая плющом, она была теперь распахнута, и из зияющего входа сочился слабый свет.

Издали, из сада, его не видно было: вход затеняли два больших можжевеловых куста по бокам. Склеп освещён был только для входящих.

Четверо мужчин по ступеням снесли гроб вниз, мы сошли за ними.

Вот оно, значит, обиталище искушения; тщетно мы молились да молились: «Не введи…» Пришлось войти.

Опустясь, мы оказались под низким известковым, в мелком гравии, сводом, позеленевшим от сырости.

В стены вдавались глубокие ниши, по четыре с каждой стороны; шесть были уже заполнены. Перед каждой — мраморная плита с надписью золочёными буквами, возвещавшей, кто там покоится.

Принесённый гроб установили в седьмой нише. Один из дворовых, молитвенно сложив руки, с наивным благоговением принялся читать «Отче наш»; остальные тихо, заунывно вторили. Последнее «аминь, аминь»… И нас оставили одних.

Бабушка, которая, взяв нас за руки и ни словом, ни звуком не выдавая своего состояния, стояла до их ухода в глубине склепа, в исступлении грянулась наземь перед нишей.

Чего только не наговорила она вне себя! Даже передать невозможно.

И плакала, и молила, и корила покойного. Распекала, будто малого ребёнка, который нечаянно порезал палец. Спрашивала, зачем только он это сделал. И снова осыпала тяжкими укоризнами, браня несчастным трусом, грозя карой небесной, вечным проклятием — и у него же прося прощения, улещая, уговаривая вернуться, называя добрым, хорошим, замечательным; расписывая, какая у него славная, верная, любящая жена и два молодца-сына. И как можно было забыть обо всех! В прочувствованно-благочестивых выражениях увещевала она его быть добрым христианином, верить, любить, надеяться, уповая на бога, на бесконечную милость его; смириться со злополучной судьбой… И наконец, разметав волосы, которые белыми голубями бились у неё над головой, принялась неистово богохульствовать.

Страшнее Страшного суда показалась мне эта ночь.

Чтó там изрыгающие пламя чудища апокалипсиса, чтó извергающие мертвецов могилы в сравнении с ужасом, который объял меня в тот час!