Владимир Буртовой - Последний атаман Ермака

— Ну и славно! Пущай присматривается, женихов у меня много. Бедны, то так. Хоть и всяк пригож с рожи, да не носим рогожи, раздета не будет, с голоду не помрет. Наша славная Марфуша будет ей за сестрицу названную! Ну, а теперь о деле поговорим. — Ермак спросил через толмача: — Скажи, князь, сколько ясака можешь дать в казну московского царя, а моему войску брашны на пропитание? Своей волей не возьму у твоих людей ни единой рыбы сушеной, ни куска мяса-солонины.

Князь Елыгай, пораженный его словами, какое-то время сидел на ковре с полуоткрытым ртом, моргая большими черными глазами, потом погладил черную, с редкой сединой бороду, поднял глаза к небу, по которому высокие перистые облака медленно передвигались на юг. Губы прошептали слова молитвы аллаху за спасение городка и его жителей от разорения, после чего известил атамана с трое кратным поклоном:

— Ясак соберем по пяти соболей с юрты, пищи дадим столько, сколько сможем, оставим себе запас на три дня, чтобы было время для охоты и рыбной ловли. Все сами снесем к стругам, атаман. Назад до Кашлыка пойдешь — еще дадим, что успеем добыть.

— Ну, и славно, князь Елыгай! — порадовался атаман Ермак. — За верную службу будешь пожалован милостью от московского царя. — Он встал с ковра, обратился к казакам: — Добро поели, братки, пора в струги. Матвей, возьми два десятка казаков, помоги князю собрать ясак и съестное. К вечеру надобно отбывать далее.

Казаки засобирались покинуть приветливый городок, промысловик Наум Коваль вместе с дочерью, собрав немудреный скарб, пошли рядом. У крутого спуска к Иртышу их догнала возбужденная, с пылающими щеками княжеская дочь Зульфия с небольшим узлом на левой руке. Ухватив Марфу за рукав, она быстро-быстро заговорила, взмахивая свободной рукой то в сторону южной степи, то на струги, приткнутые к песчаной полосе берега. Марфа с широко раскрытыми глазами слушала ее, потом улыбнулась, обняла за плечи.

— Ты хочешь уйти от хана Кучума со мной? Ты хочешь быть мне доброй подругой? Князь не против?

— Да-да, — протараторила Зульфия на своем языке, который Марфа успела немного выучить, будучи при дворе князя Бегиша. — Хан Кучум — тьфу, Марфа — хорошо!

— Тогда бежим на струг! Я рада, мы будем с тобой как две сестрички! Вот счастье-то! Вдвоем не пропадем!

Дикие, безлюдные берега Иртыша казались совершенно пустыми, даже птичий гомон не долетал до казацких стругов, которые вереницей шли на юго-восток, подгоняемые боковым северным ветром да сильными гребками весел. Миновали реку Вагай, которая впадала в Иртыш с западной стороны — здесь даже редкого рыболова на челне не увидели, будто по чьему-то грозному повелению и люди и звери покинули прибрежье могучей реки. Ермак торопился к устью Ишима, куда со дня на день, по словам кутидора Махмет-бая, должен прийти караван бухарских купцов. Не выказывая открытого беспокойства, атаман тем не менее призвал кутидора на свой струг и повелел быть неотлучно при нем, якобы для лучшего опознания своих соотечественников.

— Не приведи господь поддаться хитроумному кучумовскому обману, — говорил атаман Ермак. — Нарядятся татары в такие же бухарские халаты, свезут к Иртышу пустые арбы, да и навалятся гуртом, едва сойдем на берег!

Матвей Мещеряк находил эти слова справедливыми, и не без основания.

В предпоследние дни сухого и жаркого июля кутидор, первым неожиданно прервав неспешный рассказ атаману о своем царстве и обычаях бухарского народа, поднялся на ноги, всмотрелся вперед, словно увидел нечто необычное. Потом протянул руку и быстро заговорил. Безбородый Микула растянул рот в улыбке и торопливо пересказал слова бухарца, более по смыслу, нежели совершенно точно:

— Думается мне, Ермак Тимофеевич, вон тот мысок и есть у реки Ишим, как лопочет бухарский купчишка. На нем, сказывает, удобнее всего разбить стан и послать людей вверх по Ишиму, чтобы поторопить караван с приходом.

— Ну и славно, братки, дошли до места! — порадовался Ермак. — Наддай на веслах, надо успеть котлы вытащить на берег, да кашу погуще заварить! После каши и кумекать будем, куда кого посылать!

Казаки, предвкушая близкий отдых, налегли на весла, струги сошли со стрежня реки ближе к низкому левому берегу и через три часа обогнули невысокий мысок, на котором за приречной полосой песка густо росли кусты и дикие заросли разнотравья в аршин высотой, а местами, выше иного бурьяна едва ли не вдвое, поднимались могучие стволы травы-кровавника, который лишь в самую пору летней жары зацвел белыми, с желтыми глазками цветочками. Разглядев такое обилие лечебной травы, старец Еремей не удержался от радостного восклицания, плотоядно потирая руки, словно не траву, а обильно накрытый в царских хоромах стол увидел:

— Господи, сколь ее здесь! Непременно наберу переметную суму, засушу и истолку! Лучшего снадобья останавливать кровь и лечить раны Господь не создал на грешной земле. Сказывали мне ученые монахи-целители, что этой травой внука великого князя Дмитрия Ивановича, народом нареченного Донским, излечили от постоянных кровотечений носа. Мои запасы прошлого лета почти все истрачены после сражения у Бегишева городка — столько казаков было татарскими стрелами поранено.

— Наш батюшка Еремей на траву раззарился, как сокол на добычу, — пошутил Ортюха Болдырев. — Не тужи, батюшка, нарвем тебе целебной травы целую копну!

Ермак внимательно вглядывался в заросли мыса, в опушку леса, которая отстояла от берега Ишима саженей на сто, не меньше, но кругом царила умиротворяющая тишина, и только река журчала, рассекаемая носом струга, который уже на одних веслах входил в устье Ишима, направляясь в обход мыса. Атаман качнулся, когда струг мягко ткнулся в берег, два казака спрыгнули на песок, один тянул веревку, у другого в руках был крепкий кол и тяжелый топор. Казак легко вогнал кол в землю, его товарищ обмотал веревку и завязал ее надежным узлом. Струг развернуло водой носом против течения, казаки уложили сходни с борта на берег.

— Тащите котлы, братки! — распорядился атаман. — Иванко, твоим казакам осмотреть опушку и сыскать сухостой для костров! Да опасливо идите, мало ли что! Не на Красную площадь приехали в день Масленицы блинами угощаться! Береженого бог бережет, роковую овцу волк стережет!

Иван Камышник откликнулся на повеление атамана, надел кольчугу, шлем, застегнул на шее бармицу, взял на левую руку щит, подождал, когда обрядятся в доспехи его казаки, трое из которых запаслись веревками и топорами. Топор прихватил и сам десятник.

— Ну, пошли на промысел, дровосеки! — негромко сказал десятник и, припадая на правую ногу, поднялся с песка на заросшую кустами и травой поверхность мыса. — Смотрите в оба, верно сказал Ермак Тимофеевич, не к теще на масленичные блины пришли, а в самое пекле кучумовского царства! — Иван Камышник с казаками не успел отойти от береговой кромки и полсотни шагов, как перед ним, словно черт из-под коренья, неожиданно вскинулся с земли рослый татарин, взвизгнул нечто дико-яростное и размахнулся хвостатым копьем, метя десятнику в грудь.