Валериан Светлов - Рабыня порока

— Не узнать теперь нашей жизни, — говорил Стрешневу князь, — новый град, который вырос у устьев Невы, точно в сказке, по желанию нашего великого царя‑батюшки Петра Алексеевича, окончательно столицей царства стал. И иноземные купеческие корабли стали приходить…

— Губернатор Меншиков шкиперов чужеземных угощает и дарит им, по повелению царя, по 500 золотых, чтобы только приохотить их… Раздолье стало чужеземцам на святой Руси, и, коли‑ежели кому плохо, так только нашим, русским, приходится.

Князь засмеялся.

— Не слушай его, Никита Тихоныч, — сказал он, — Борис Романыч хоть и молодой годами, а рассуждает ну впрямь так же, как наши старые бояре, что слезно упрашивали царя не снимать с них кафтана да не стричь им бороды.

— А что фельдмаршал? — спросил Стрешнев, вспомнив о своем бывшем начальнике.

— Да ничего. С помощью Божией вся Ингрия в его руках. И Копорье, и Ямы [1] Ямбург. сдались. Царь укреплял столицу, поджидая шведов, но швед, как говорил царь, «увяз в Польше». Но все это уже старина и все стало теперь по‑новому в новой столице.

Стрешнев слушал молча и рассеянно речи своих гостей и думал свою думу. Но вдруг ему пришло на ум спросить князя об императрице. Он жил замкнуто, в глухом поместье, занятый своими домашними и сердечными делами, несколько опустившись после опалы, отстав от всего, что его интересовало раньше. Но вопрос об Екатерине не переставал занимать его, потому что до него доходили всевозможные слухи, которым он сначала не верил; но они так упорно подтверждались со всех сторон, что, в конце концов, несмотря на собственное нежелание, пришлось и ему поверить этим рассказам.

— Скажи‑ка мне, князь, правда ли, что царь, увидав у фельдмаршала Меншикова некую немку Марту, взял ее к себе?

— Так неужто ты этого не знал, Никита Тихоныч? — удивился князь.

— Слыхал, да что‑то не давал веры.

— Почему ж так?

— Да так, князь; ведь эту самую Марту арестовал я во время похода на Мариенбург в немецком кабачке «Голубая лисица»… вместе с другой… девушкой… и передал Шереметеву. Тогда же Шереметев решил уступить ее Меншикову.

— Вот как! Я не знал этого, — сказал князь.

— Да, так оно было…

— Тому времени немало прошло, Никита Тихоныч.

— Да, немало… А как же то произошло?

— Да так, просто. Полюбилась уж очень она царю, и он почитай что не покидал ее с тех самых пор, как к себе взял. Уже три года тому назад он сочетался с ней браком.

— Так… — задумчиво проговорил Стрешнев. — А только иной раз любопытно мне бывало знать, чем та девица могла так очаровать царя?

— Да как чем? А разве мало она добра людям сделала?

— Какого такого добра?

— А хоть бы то, что многих от опалы ослобоняла и даже то сказать, что иногда и от казни. А когда гнев нападает на царя, она умеет всегда разговорить его, разогнать его черную тучу… Но, — прервал себя князь, — ты говорил только что, Никита Тихоныч, что вместе с нашей нынешней царицей ты и другую девицу полонил. Кто сия и что сталось с нею ныне?

Стрешнев сильно смутился.

— Она живет у меня, — медленно проговорил он, опустив взор.

— А… — протянул князь. — А что же, мы увидим ее у тебя.

— Она должна сюда быть… вина принести нам фряжского.

— А боярыня все в добром здоровье? — спросил Телепнев и зорко взглянул в глаза Стрешневу.

— Твоими молитвами, Борис Романыч, здравствует, — с оттенком насмешливости в голосе ответил Стрешнев.

Они замолчали. Вдруг отворилась дверь, и на пороге ее показалась с подносом в руках Марья Даниловна. На подносе стояла братина с вином и несколько кубков.

— Прошу, гости дорогие, — сказал Стрешнев.

Поднося кубок с вином князю, Марья Даниловна пристально всмотрелась в него и узнала его. Ни один мускул лица ее не дрогнул и ничто не выдало ее внутреннего волнения. Только легкая бледность покрыла ее щеки, с которых мгновенно сбежала краска, да в глазах появилось злое выражение.

— Прошу откушать, — сказала она и протянула кубок князю.

Князь вздрогнул при звуке ее голоса и принял из ее рук кубок.

В комнате было темновато, но, вглядевшись в Марью Даниловну внимательно, он узнал ее, и кубок дрогнул в его руке.

Вино чуть не расплескалось по полу, но большим усилием воли он сдержал себя, поставил кубок на стол, отхлебнув от него немного, и слегка дрогнувшим голосом проговорил:

— Спасибо, красавица.

Стрешнев ревниво наблюдал за ними, не говоря ни слова: «Узнали друг друга», — мрачно подумал он и заговорил с Телепневым, с которого Марья Даниловна не спускала глаз, — так ее поразила его красивая наружность.

— Давно ты, Марья Даниловна, здесь живешь у боярина Стрешнева? — чтобы что‑нибудь сказать, спросил ее князь.

— Давно, — холодно ответила она ему.

— А сколько, примерно, годов?

— Не упомню, — еще суше ответила она и повернулась, чтобы выйти.

Она делала вид, что не узнает его.

— Хороша твоя пленница, — проговорил задумчиво князь, обращаясь к Стрешневу.

— Красавица, — делая равнодушный вид, ответил тот.

Телепнев молчал. Если бы он дозволил себе заговорить, то наговорил бы много неприятного своему хозяину.

Грустное личико Натальи Глебовны, которую он увидал после стольких лет разлуки и неразделенной любви, утром, подъезжая к усадьбе, мельком точно видение, не выходило у него из головы. Ни годы, протекшие со времени его сватовства, ни трудности походной жизни, ни новые встречи, ничто не поколебало его прочного чувства к Наташе. У него была ветхозаветная душа, прямая, устойчивая, непоколебимая, позволявшая ему любить раз в жизни, но зато навеки. Он не признавал новшеств, заводимых царем на Руси, и старый московский дух, несмотря на его нестарые еще годы, крепко сидел в нем. Он отрицательно относился к текущему времени и вздыхал о прошлом. Наташа же была его прошлым и притом самым дорогим воспоминанием жизни.

И он сразу почувствовал в воздухе этого дома что‑то неладное, какую‑то надвигавшуюся грозу. Стрешнев говорил о жене мало, сбивчиво, как бы избегая самого разговора о ней. Сама Наташа, промелькнув мимолетной тенью, скрылась и не показывалась до сего времени, а сам Стрешнев и не торопился показать ее гостям.

Наконец, внезапное появление Марьи Даниловны разом раскрыло ему глаза.

Он понял по лицу Стрешнева, когда она вошла в комнату, что женщина эта заняла здесь место хозяйки, устранив настоящую хозяйку на второй, а, может быть, и на последний план.

И в его прямой душе поднялось и выросло разом недоброе чувство к этой красивой и дерзкой наложнице, рядом с глубоким и печальным чувством к обездоленной Наташе.

И потом, за поздним ужином, это чувство росло и укреплялось.

Наталья Глебовна сказалась больною и не вышла; зато Марья Даниловна угощала его усердно, не сводила с него своих чудных глаз и говорила с ним только одним. Но он почти не отвечал ей, и это разжигало ее чувство, больно действовало на ее самолюбие.