Александр Дюма - Блэк

Ни минуты не мешкая, она побежала к домику двух друзей, одному из тех, что стояли ближе всего к побережью, крича им:

— Midissin! Midissin!

Затем она вернулась на пляж, чтобы отвести доктора в хижину.

В некотором роде барка следовала в воде по стопам юной пловчихи и пристала к берегу в том же месте, где та вышла из воды.

Доктор спрыгнул на землю, пошел вслед за своим гидом и через несколько секунд был у порога хижины.

Шевалье бросился к нему и, извинившись за причиненное беспокойство, провел к постели капитана.

Доктор, увидев, что имеет дело с французами, понял, почему посланница обратилась на «Дофин», отдав ему предпочтение перед другими судами.

Ни о чем не спрашивая, он подошел прямо к больному.

— Как?! — воскликнул он. — Это вы, капитан?

Капитан, впавший уже в состояние почти полной прострации, открыл глаза и, в свою очередь, узнал врача, улыбнулся, протянул ему руку и с усилием проговорил:

— Да, вы видите, это я.

— Конечно, я вас вижу, — сказал доктор, — но это ничего не значит. Мужайтесь! Что вы чувствуете?

Шевалье испытывал жгучее желание узнать, выяснить, откуда доктор и капитан знают друг друга; но, видя, что капитан собирается рассказать о том, что он чувствует, он отложил свои расспросы на будущее.

— То, что я испытываю, очень трудно передать словами, — отвечал капитан. — Внезапно я почувствовал сильное недомогание, которое сопровождалось прострацией, оно вынудило меня вернуться домой и сразу же лечь в постель.

— А с той минуты, как вы находитесь в постели?

— У меня судороги и конвульсии, дрожь во всех членах и попеременно то озноб, то сухой жар.

— Стакан воды, — попросил доктор. Затем, подавая его больному, сказал:

— Попробуйте выпить.

Думесниль проглотил несколько глотков.

— Все вызывает у меня отвращение, — произнес он. — Впрочем, мне трудно глотать.

Доктор двумя пальцами надавил чуть пониже желудка.

У больного вырвался крик.

— У вас еще не было приступов тошноты?

— Пока нет.

Доктор поискал глазами бумагу и чернила. Но в хижине, разумеется, не было ни того, ни другого.

Думесниль попросил подать свой дорожный несессер.

Ему принесли его.

Ключ от несессера висел у Думесниля на шее.

Капитан с предосторожностями, как будто бы в нем хранились такие вещи, которые никто не должен был видеть, открыл свой дорожный несессер, достал оттуда бумагу, чернила и перо и передал их доктору, который, написав несколько строчек, спросил, кто сможет отнести записку на барку.

Это был приказ, адресованный его помощнику, взять в аптечке брига и немедленно доставить ему лауданум, эфир, мятную настойку и нашатырный спирт.

Поскольку Маауни не могла дать гребцам необходимых указаний, шевалье сам вызвался отнести записку на барку.

Он дал луидор четверым матросам, чтобы они действовали проворнее, и те столкнули лодку, которая немедленно заскользила по гладкой поверхности бухты, напоминая тех водных пауков на длинных лапах, что движутся, едва задевая поверхность озер.

Затем он вернулся в хижину.

Врача не было; шевалье осведомился, куда тот ушел, капитан указал ему на реку.

Шевалье торопился переговорить с доктором наедине.

Он бросился ему вослед и нашел стоящим по колено в воде и собирающим траву, которую называют речкой горец.

— А, доктор! — обратился он к нему. — Я вас ищу.

Тот приветствовал шевалье и вновь вернулся к своему занятию с видом человека, сознающего, что от него ждут известий, и понимающего, что не в силах подарить надежду.

— Вы знаете капитана Думесниля? — настаивал шевалье.

— Вчера я встретился с ним впервые на борту «Дофина», — ответил доктор.

— На борту «Дофина»! Но что же его привело туда?

— Он приходил справиться, нет ли у нас известий из Франции, и так упорно добивался встречи с одним из наших пассажиров, что, хотя мы его и предупредили о том, что у нас на корабле желтая лихорадка, он настоял на своем и все же поднялся на борт.

Услышав эти слова, шевалье испытал нечто вроде озарения.

— Желтая лихорадка! — вскричал шевалье. — Так, значит, у Думесниля желтая лихорадка.

— Боюсь, что это так, — ответил молодой человек.

— Но ведь от желтой лихорадки, — пролепетал, весь дрожа, Дьедонне, — ведь от нее умирают.

— Если бы вы были матерью, дочерью или сыном капитана, то я бы ответил вам: «Иногда», — но вы мужчина, вы всего лишь его друг, и я вам отвечаю: «Почти всегда!»

Шевалье издал крик.

— Но уверены ли вы, что это желтая лихорадка?

— Я еще хочу надеяться, что это острый приступ гастрита, — отвечал доктор. — Первые симптомы у них одинаковы.

— А от острого гастрита вы бы его спасли?!

— По крайней мере у меня было бы больше надежды.

— О! Господи! Господи! — Шевалье разрыдался.

Молодой врач смотрел на этого человека, который плакал, рыдая и заливаясь потоками слез, подобно женщине.

— Капитан ваш родственник? — спросил он.

— Он для меня больше, чем родственник; он мой друг.

— Сударь, — молодой человек, тронутый глубиной горя шевалье, протянул ему руку, — с того момента, как вы обратились ко мне, вы можете быть уверены, что ваш друг будет окружен заботой и вниманием. Во Франции французы друг для друга всего лишь соотечественники, за ее пределами — это братья.

— О! Господи! Господи! Зачем он только поехал на этот корабль? Почему не послал меня? Если бы он меня отправил туда, то это бы я лежал сейчас больной, а не он; я умирал бы, а не Думесниль.

Доктор с некоторым восхищением смотрел на этого человека, который так просто предлагал свою жизнь Господу в обмен на жизнь того, кого он любил.

— Сударь, — сказал он ему, — я повторяю вам, что еще неокончательно потерял надежду. Это с такой же вероятностью может быть приступ острого гастрита, как и желтая лихорадка, и если это острый гастрит, то кровопусканиями мы излечим его.

— Но кто этот пассажир, с которым он так хотел поговорить?

— Один из его друзей.

— У Думесниля не было других друзей, кроме меня; так же как у меня нет другого друга, кроме него, — меланхолично произнес шевалье.

— Однако они обнялись и расцеловались, как люди, которые счастливы встретиться вновь.

— А как зовут этого человека? — спросил шевалье.

— Барон де Шалье, — сказал доктор.

— Барон де Шалье, барон де Шалье… Я не знаю такого. Ах! Почему он не отправил меня переговорить о этим бароном де Шалье, будь он проклят?!

— Несомненно, в его намерения входило самому побеседовать с бароном, — с умыслом отвечал доктор. — По всей видимости, он не хотел, чтобы вы знали о предпринятом им шаге; и поэтому я попрошу вас ни слова ему не говорить о моей нескромности, принимая во внимание, что в его состоянии малейшая неприятность может оказаться для него роковой.