Эдвард Бульвер-Литтон - Последние дни Помпей

Дорога на Геркуланум сворачивала и исчезала среди виноградников, над которыми в своем угрюмом величии хмурился Везувий.

— Слыхал новость, старик Медон? — спросила молодая женщина с кувшином, остановившись у двери Диомеда поговорить с рабом, — она шла на заезжий двор наполнить кувшин водой и поболтать с проезжими.

— Новость? Какую новость? — спросил раб, поднимая голову.

— Знал бы ты, какой гость въехал в ворота сегодня утром, когда ты, конечно, еще спал!

— А-а, — сказал раб равнодушно.

— Да, это подарок от благородного Помпониана.

— Подарок? Но ты, кажется, сказала, что приехал гость.

— Да, это сразу и гость и подарок. Знай, жалкий глупец, что это молодой красавец тигр, он примет участие в предстоящих играх. Слышишь, Медон? Вот это будет развлечение! Да я глаз не сомкну, покуда его не увижу. Говорят, он так страшно рычит!

— Бедная дура, — сказал Медон печально и презрительно.

— Нечего меня дурой обзывать, старый пень! Тигр— это замечательно, особенно если он кого-нибудь сожрет. Подумай, Медон, теперь у нас есть и лев итигр! Вот только нет двух подходящих преступников, и нам из-за этого, быть может, придется глядеть, как они сожрут друг друга. Между прочим, у тебя сын гладиатор, красивый и сильный малый. Ты бы уговорил его выйти против тигра. Уговори, век буду тебе благодарна, и не одна я, — ты станешь благодетелем всего города.

— Уходи, — сурово сказал раб. — Подумай о собственном спасении, прежде чем болтать о смерти моего бедного мальчика.

— О собственном спасении? — сказала девушка и в испуге оглянулась вокруг. — Сгинь, рассыпься! Пусть твои слова падут на твою же голову! — И девушка схватилась за талисман, висевший у нее на шее. — Какая же опасность мне угрожает?

— Земля тряслась несколько дней назад — разве это не предостережение? — сказал Медон. — Разве у нее нет голоса? Разве она не сказала нам всем: «Готовьтесь к смерти, конец близится».

— Ах, какая чушь! — сказала женщина, оправляя на себе тунику. — Ты говоришь, как эти назареяне, — наверно, ты тоже один из них. Ну ладно, некогда мнеболтать с тобой, старый ворон. Ты становишься все ворчливее. Прощай! О Геркулес, пошли нам преступника для тигра и еще одного — для льва!

Напевая звонким голосом эту милую песенку и подобрав полы туники, чтобы не запылить ее по дороге, женщина легко пошла к заезжему двору.

— Мой бедный сын! — сказал раб вполголоса. — Неужто ради пустой потехи ты должен умереть? О, вера Христова, я исповедовал бы тебя со всей искренностью, но мне страшно, ты внушаешь ужас перед этими кровожадными страстями.

Сердце старика тоскливо сжалось. Он замолчал, погруженный в свои мысли, то и дело утирая рукавом глаза. Всем сердцем он был с сыном. Он не видел, как кто-то быстрым, мужественным шагом вошел в ворота. Он не поднял глаз, пока этот человек не остановился и не окликнул его тихо:

— Отец!

— Мой мальчик! Мой Лидон! Неужели это ты? — оказал старик радостно. — Только что я думал о тебе.

— Меня это радует, отец, — сказал гладиатор, почтительно касаясь коленей и бороды старого раба. — Скоро, быть может, я буду с тобой не только в мыслях.

— Да, сынок, но не в этом мире, — печально сказал раб.

— Не говори так, мой господин. Бодрись, потому что я чувствую… Я уверен, что одержу победу. И золото, которое я получу, купит тебе свободу. Отец, всего несколько дней назад надо мной посмеялся человек, чье доверие я не хотел бы обмануть, настолько он щедрее всех своих приятелей. Он не римлянин, он из Афин, и он смеялся надо мной, попрекнул меня корыстолюбием, когда я спросил, сколько получит победитель. Увы, он плохо знает душу Лидона!

— Ах, сын мой, сын мой! — сказал старик и, медленно поднявшись по ступеням, повел его в свою каморку, выходившую в зал, который на этой вилле был перистилем, а не атрием.

Каморка эта сохранилась и по сей день: третья дверь направо (первая вела на лестницу, вторая — в глухую нишу, где стояла бронзовая статуя).

— Конечно, тобой руководят великодушие, любовь и благочестие, — сказал Медон, когда они вошли в каморку, — но самый твой поступок греховен; ты хочешьпролить кровь ради свободы отца — это еще можно простить. Но, чтобы одержать победу, ты должен пролить чужую кровь. А это смертный грех; никакая цель не может его оправдать. Остановись! Лучше мне навеки остаться рабом, чем получить свободу такой ценой!

— Тише, отец мой! — сказал Лидон нетерпеливо. — Я знаю, ты принял эту новую веру, но прошу тебя, не говори со мной о ней, потому что боги, которые наделили меня силой, не дали мне мудрости, и я ни слова не понимаю из того, про что ты так часто мне толкуешь. Ты принял, говорю, эту новую веру, у тебя какие-то странные понятия о добре и зле. Прости, если я тебя обидел. Но подумай сам!.. Против кого я буду сражаться? Если б ты только знал, среди каких негодяев я живу ради тебя, ты сказал бы, что я лишь очищу землю, убив одного из них. Это кровожадные звери, дикари. Самая храбрость их — порок, а не добродетель. Они свирепы, бесчувственны, бессердечны, для них нет ничего святого. Правда, они не знают страха, но не знают ни благодарности, ни милосердия, ни любви, они думают лишь о победе, о том, чтобы убивать без жалости, умереть не дрогнув! Могут ли твои боги, кто бы они ни были, прогневаться на человека, который сражается с такими людьми? Отец, какие бы силы ни взирали на землю с небес, они не найдут долга более священного, чем жертва, принесенная старому отцу благодарным сыном!

Бедный старик, сам лишенный света знания и лишь недавно обращенный в христианскую веру, не знал, как просветить неведение, столь темное и вместе с тем столь прекрасное в своем заблуждении. Первым его порывом было броситься сыну на грудь, вторым — убежать от него, ломая руки; он готов был порицать Лидона, но не мог говорить от рыданий.

— А если твой бог (кажется, он только один?) действительно так милостив, как ты уверяешь, — продолжал Лидон, — он знает, что именно твоя вера в него укрепила меня в решении, которое ты теперь осуждаешь.

— Как! Что ты говоришь? — воскликнул старик.

— Ты ведь знаешь, что ребенком меня продали человеку, который полюбил меня и отпустил на волю. Я поспешил в Помпеи, чтобы увидеть тебя, нашел тебя уже стариком, в услужении у капризного и своенравии хозяина, — ты как раз недавно принял новую веру, и от этого твое положение стало вдвойне тягостным: новая вера отняла у тебя последнее утешение, ты перестал считать рабство справедливым обычаем, а ведь эта мысль так часто помогает нам сносить тяготы. Разве ты не жаловался мне, что принужден делать многое, что не было противно тебе как рабу, но грех для назареянина? Разве ты не говорил, что твоя душа трепещет от раскаяния, когда ты вынужден положить хоть корку хлеба в этот ларарий? [63] Ларарий — уголок, где стояли изображения Ларов. Что твою душу все время раздирает борьба? Разве не говорил ты, что, даже возливая вино перед порогом и называя при этом имя какого-нибудь греческого божества, ты боишься, что подвергнешься мукам ужаснее Танталовых, вечной каре, которая страшнее, чем в Тартаре. Разве ты не говорил мне это? Я удивлялся, не мог ничего понять этого и, клянусь Геркулесом, не могу и теперь, но я твой сын, и мой единственный долг — помочь тебе. Как же мог я слышать твои стоны, видеть твой ужас, той постоянные мучения и оставаться равнодушным? Нет, клянусь бессмертными богами! Как молния с Олимпа, меня озарила мысль… У меня нет денег, но есть сила и молодость — вот мои сокровища, и я могу продать их ради тебя! Я узнал, сколько нужно денег, чтобы выкупить тебя на свободу, узнал, что победивший гладиатор получает вдвое больше того. Я стал гладиатором — связал себя с ужасными людьми, которые всех презирают и ненавидят, я выучился их ремеслу и благословляю его — оно поможет мне освободить отца!