Эдвард Бульвер-Литтон - Последние дни Помпей

Каллий отодвинул засов, и из двери высунулось жалобное лицо Сосия.

— Как! Сосий, неужто ты заперся с молодой девушкой? Какой срам!..

— Проклятая маленькая колдунья! — нетерпеливо перебил его Сосий. — Она меня погубит.

И он рассказал Каллию про воздушного демона и про побег Нидии.

— Несчастный Сосий, теперь тебе хоть в петлю! Арбак только что велел сказать, чтобы ты ни на миг не выпускал ее из этой комнаты!

— Горе мне! — воскликнул раб. — Как же теперь быть? За это время она могла обойти половину города. Но завтра я поймаю ее там, где она бывает всегда. Только не говори никому, дорогой Каллий.

— Из дружбы к тебе я сделаю все, что не повредит мне самому. Но ты уверен, что ее уже нет в доме? А вдруг она прячется где-нибудь здесь?

— Возможно ли? Она легко могла выйти в сад, а ворота, я тебе говорю, были открыты.

— Нет, не могла! В это время в саду был Арбак с жрецом Каленом. Я выходил туда нарвать душистых трав для завтрашней ванны хозяину и видел твои дары на столике. Но ворота были закрыты. Будь спокоен, Кален вошел через сад и затворил за собой ворота.

— Но не запер их!

— Нет, не запер. Но меня рассердила такая небрежность — ведь любой вор мог украсть бронзовые украшения из перистиля, — и я сам запер их, а ключ взял с собой. Попадись мне привратник, я задал бы ему хорошенько. А ключ — вот он, у меня за поясом.

— О милостивый Вакх, не зря я молился тебе! Не будем же терять время. Пойдем поскорей в сад, может, она еще там.

Добродушный Каллий согласился помочь рабу.

Тщетно обыскав соседние комнаты и ниши в перистиле, они вышли в сад.

В это самое время Нидия решилась покинуть свое укрытие. Тихо, вся дрожа, сдерживая дыхание, которое судорожно вырывалось из ее груди, то прячась за колоннами, увитыми гирляндами, то выходя из-за них и неслышно ступая по залитому лунным светом мозаичному полу, она прошла уже перистиль, спустилась с террасы в сад, проскользнула меж темными, недвижными деревьями и добралась до роковых ворот. Они были заперты! Всем знакомо то выражение боли, отчаяния, страха, которое появляется на лице слепого, когда его, если можно так выразиться, разочаровывает прикосновение. Но какими словами описать невыносимое, душераздирающее горе, которое отразилось теперь на лице Нидии? Снова и снова ее маленькие дрожащие руки ощупывали неумолимые ворота. Бедняжка! Неужели напрасно было твое благородное мужество, твои невинные хитрости, все твои попытки убежать от собаки и охотника? Всего в нескольких шагах от тебя, смеясь над твоими усилиями, над твоим отчаянием, зная, что теперь тебе не уйти, с жестоким терпением ожидают твои преследователи, чтобы схватить добычу, — к твоему счастью, ты не можешь их видеть!

— Тише, Каллий, не тронь ее. Посмотрим, что она будет делать, когда убедится, что ворота заперты крепко.

— Гляди! Подняла лицо к небу, что-то бормочет, опустилась на землю. Нет! Клянусь Поллуксом, она задумала какую-нибудь новую хитрость, уж она-то не отступится. О Юпитер, до чего же упряма! Гляди, вскочила, идет назад, ищет лазейки. Советую тебе, Сосий, не мешкай. Хватай, пока она не улизнула из сада. Ну!

— А! Попалась! — воскликнул Сосий, хватая несчастную Нидию.

Крик слепой девушки, когда ее вдруг схватил тюремщик, был подобен последнему, «человечьему» крику зайца в зубах собаки или пронзительному испуганному воплю, который издает лунатик, когда его внезапно разбудят. В нем было столько боли и отчаяния, что всякий, кто услышал бы этот крик, никогда не забыл бы его. Девушке казалось, будто Главк тонет и у него из рук вырвали последнюю соломинку. Решалась его участь — жизнь или смерть; и смерть восторжествовала.

— О боги! Ее крик переполошит весь дом! А ведь Арбак спит так чутко. Заткни ей рот, — сказал Каллий.

— А вот тот самый платок, которым эта ведьма меня обморочила! Давай его сюда… Вот так. Теперь ты не только слепая, но и немая.

И, подхватив легкую, как пушинка, девушку на руки, Сосий быстро прошел через дом в ту комнату, откуда Нидия убежала. Там, вынув у нее изо рта кляп, раб оставил ее в мучительном и ужасном одиночестве, с которым едва ли могли сравниться даже муки Аида.

Скорбь веселых друзей о человеческих несчастьях. Темницаи ее жертвы

Кончился третий и последний день суда над Главком и Олинфом. Через несколько часов, после того как был вынесен приговор и суд разошелся, несколько молодых людей собрались на пир у Лепида, угощавшего их изысканными яствами и винами.

— Значит, Главк отрицал свою вину до конца? — спросил Клодий.

— Да. Но Арбак привел неопровержимые доказательства: он видел, как был нанесен удар, — отвечал Лепид.

— Да ведь этот жрец был человек угрюмый и злобный. Наверно, он поносил Главка за его веселую жизнь и не дал согласие на его брак с Ионой. Они повздорили. Главк, видно, вспылил и не совладал с собой. Он был пьян, а потом от раскаяния потерял рассудок и несколько дней не мог прийти в себя. Бедняга! Ясное дело, он сам не сознает своего преступления. Так, по крайней мере, считает проницательный Арбак, который был очень снисходителен в своих показаниях.

— Да, это принесло ему популярность. Но Сенат, учитывая смягчающие обстоятельства, не должен был выносить столь суровый приговор.

— Так он и сделал бы, если б не публика, которая неистовствовала. История со жрецом распалила этих жестоких людей, и они вообразили, что Главк благодаря своему богатству и знатности может избежать наказания. Поэтому они были предубеждены против него и требовали смертного приговора. По какой-тослучайности Главк не принял в свое время римское гражданство. Сенат бессилен перед гневом толпы. Но тем не менее приговор был принят большинством всего в три голоса. Эй, раб! Налей-ка хиосского!

— А как изменился Главк! Но он по-прежнему тверд и бесстрашен!

— Посмотрим, хватит ли его твердости до завтра. Но велика ли тут заслуга, если этот проклятый безбожник Олинф не уступает ему в мужестве?

— Святотатец! — сказал Лепид с благочестивым гневом. — Неудивительно, что один из декурионов всего два дня назад был поражен громом, хотя на небе ниодной тучки не было. Боги мстят Помпеям за то, что мерзкий осквернитель святыни еще жив.

— Но Сенат проявил снисходительность: достаточно было Олинфу выразить раскаяние и бросить несколько крупинок ладана на алтарь Кибелы, и его отпустили бы с миром. Сомневаюсь, что эти назареяне на нашем месте были бы так же терпимы к нам, если бы мы низвергли статую их божества, надругались над их обрядами и отрицали их веру.

— Суд учел смягчающие обстоятельства и оставил Главку надежду на спасение: ему разрешено выйти против льва с тем же самым стилем, которым он поразил жреца.