Владимир Пистоленко - Крылья беркута

— Как? — удивилась Надя. — И об отряде?!

— Вот, вот, — рассмеялся Кобзин. — Только этого и не хватало. Ты говори им о том, что жила у Стрюкова, что жить больше негде, расскажи, куда ты идешь. Если получится, слезу подпусти.

— А что? Так можно... О себе хоть десять раз рассказывай, не собьешься.

— Что же касается встречи с нашими, то тут будет иной разговор.

В дверь несмело постучали, и в комнату вошел Иван Никитич. Это был уже не тот Стрюков, который не скрывал самоуверенности и насмешливо поглядывал на окружающих. Сейчас он был во власти страха, и хотя старался скрыть свое состояние, это ему мало удавалось. Прежде всего выдавали глаза: они шныряли по комнате и убегали от глаз Кобзина.

— Я на два слова. Можно?

— Можно и больше, — сказал Кобзин. — Только на пользу.

— Само собой... Я насчет своего хлеба.

— Какого еще своего?

— Ну... значит, не то чтоб своего, а того самого, монастырского, который в монастыре, — сбиваясь, залепетал Стрюков. — Уж коли так случилось, то, видно, так тому быть: словом, я жертвую тот хлеб на революцию. Конечно, вы его забираете сами, я это понимаю, но я в общем как хозяин бывший — не против. Жертвую специально на голодающих. Чтоб на вас не возводили поклепа. Дарю, и все!

— Эх, раньше бы вот так! — с сожалением сказал Кобзин. — А сейчас ваша доброжелательность никакой роли не играет. Что касается разной болтовни — мы ее не боимся.

— Петр Алексеевич, товарищ комиссар, я же не все сказал, — заторопился Стрюков. — Вот вы мне расстрелом грозитесь, а я, видит бог, ничего не могу и не знаю насчет дел других купцов. Я, конечно, понимаю: нельзя было так. Ну не волк же я, в самом деле. Люди-то голодают...

— Нельзя ли покороче? — прервал его Кобзин. — Чего вы, собственно, хотите?

— Снимите с меня обязанности насчет купцов, а я, под честное слово, помогу вам, чем смогу. Так сказать, совершенно добровольно и без всякого принуждения.

— Вот это деловой разговор, — сказал Кобзин. — Так что вы предлагаете?

— У меня есть табуны скота, в степя их угнали, к киргизским баям. Все отдаю! Жертвую! Для голодного люда.

Чего-чего, а такой щедрости Кобзин не ожидал. Что случилось? Конечно, Стрюков не подобрел и не изменил своего отношения к ревкому. Тут что-то другое. Что же именно? Купец не глуп, раскрыть его замыслы не просто. А надо...

— С чего же это вы вдруг так подобрели? — в упор спросил Кобзин. — Не воображайте, что от радости я пущусь перед вами плясать вприсядку. Давайте в открытую. Чего вы от нас хотите за свой, скажем, благородный поступок? Говорите прямо, не бойтесь.

— Вы грозились расстрелом...

— Отменим. Дальше?

— Потом же насчет чужого хлеба, будьте так добры, не знаю я ничего.

— Временно отложим.

— А почему временно?

— Ну отложим. Совсем. Еще что?

— Чтоб разрешили торговать мясом в моих лавках и моим продавцам.

— Почему?

— Чтоб люди знали.

— Хорошо. Но под нашим контролем.

— Тут я не против. И последняя просьба: без вашего пропуска из города выехать невозможно, а табуны-то не рукой подать.

— Пропуск на ваше имя?

— Зачем же? Приказчика пошлю. Коняхин его фамилия. Он у меня за главного хозяина, можно сказать, всему голова.

— Ну, что ж, Коняхин так Коняхин, пусть приходит. Когда думаете послать?

— В любой день. Хоть и завтра можно.

Выйдя из кабинета, Стрюков довольно потер руки — хотя и дорогой ценой, но все же ему удалось отвести нависшую над головой опасность. А там поживем — увидим. Надо срочно разыскать Коняхина.

А Надя в это время горячо доказывала Кобзину, что неспроста Стрюков затеял эту новую игру.

— Посмотрим, посмотрим, — говорил Кобзин. — Возможно, тут кроется что-нибудь... Но все-таки он правильно меня понял... А умирать никому не хочется. Он хитер, да и мы не лыком шиты. Давай продолжим нашу беседу. И условимся — этот разговор секретный, о нем знаешь только ты да я. Согласна?

— Если это нужно, Петр Алексеевич.

— Нужно, очень нужно! И еще одно условие: прошу быть со мной совершенно откровенной. Ты можешь принять мое предложение, можешь и отказаться. Никакой обиды не будет... Так слушай: пользуясь тем, что ты решила ехать в Урмазымскую крепость, я хочу дать тебе одно серьезное поручение. Суть его вот в чем... Сначала выслушай, подумай. Ответ потом дашь.

Кобзин прошелся по комнате.

— Если согласишься, тебе придется побывать в Заорье и на прииске Синий шихан. Повидаешь там комиссаров и командиров красногвардейских отрядов и передашь им письма... — Он замолчал, задумался. — Письма будут коротенькие, они нужны только для того, чтобы там поверили тебе, что ты от нас, главное же в том, что ты должна будешь передать на словах о телефонном разговоре с товарищем Лениным. Обо всем этом я тебе расскажу подробно. На память не жалуешься? Хорошо, это очень важно!.. Повторяю: поручение не только серьезное, но крайне опасное. Письма ни в коем случае не должны попасть в руки беляков. Ты меня понимаешь?

— Конечно, Петр Алексеевич.

— Пока все. Иди, подумай хорошенько, а завтра скажешь о своем решении.

— Хорошо! — отозвалась Надя и пошла к двери, но вдруг решительно остановилась среди комнаты. — А знаете, Петр Алексеевич, мне особенно долго думать не приходится. Я все поняла и, можно сказать, сразу же решила: если это надо, я согласна.

— А ты не спеши, не спеши, — полушутя прикрикнул на нее Кобзин. — Семь раз примерь, один раз отрежь! С окончательным ответом жду завтра утром.

Во время посадки на поезд Надя неожиданно увидела Коняхина. Он изо всех сил проталкивался к вагону, кому-то что-то кричал, кому-то грозил, но в посадочном столпотворении, где все орали и толпились, ничего нельзя было расслышать и понять, кроме одного — что все рвутся к вагону.

Надя пробиралась совсем недалеко от Коняхина; еще бы усилие — и она вслед за приказчиком проникла бы в вагон. Но она сообразила, что ей не следует ехать со стрюковским подпевалой, и стала выбираться из толпы, чтобы пробиться к другому вагону. Это оказалось не таким уж легким делом. Хорошо еще, что руки у Нади были свободны, вся ее поклажа в котомке за плечами. Выбравшись из толпы, Надя подалась к хвосту поезда и там пристроилась в очередь к другой теплушке. Заснеженный и заиндевевший вагон был битком набит, а у широко распахнутой двери еще стояли около десятка мужчин и женщин с котомками, мешками и сундучками в руках. Надя знала, что это «барахольщики». Собрав дома все, что было ценного из одежды, они ехали в станицы, чтобы поменять это свое последнее достояние на хлеб.

На Надю в очереди зашипели, и какой-то мужчина оттолкнул ее прочь. И к какому бы вагону она ни подходила, всюду была толчея, так что уже стало казаться: с этим поездом ей не уехать.