Джулия Баумголд - Алмаз, погубивший Наполеона

Император рассказывал мне о тех временах, когда Париж был разделен между якобинцами и роялистами, с Директорией между ними. В то время, насколько я знаю, это был самый своеобразный город на свете. На площадях стояли мертвые тополя свободы. Толпа скинула с пьедесталов мраморные и бронзовые статуи королей, и теперь на их месте стояли деревянные, оштукатуренные, идеализированные герои революции. Великолепные дома Сен-Жерменского предместья, которые принадлежали моим друзьям, были помечены надписью: «Народная собственность». Все улицы переименовали, все эмблемы королевской власти убрали. Париж очистили, лишили во многом его старинной красоты, могилы Сен-Дени разрыли с целью грабежа, браки расторгались по желанию, церковь оказалась под запретом. Ризенер, великий краснодеревщик короля, занимался тогда тем, что удалял королевские эмблемы со всей мебели. Дни недели, названия месяцев, сам христианский календарь — изменили все. Нотр-Дам превратился в Храм Разума, где богини носили красные шерстяные колпаки. Я был рад, что нахожусь вдали от этого, в кружке леди Клэверинг, и работаю над своим «Атласом».

Бастилия стала лесным складом, зато появилось пятьдесят семь новых тюрем. За тридцать шесть франков каждый мог пойти на еженедельный бал, где танцевали «нимфы» в разноцветных платьях, или выбрать «Комеди Франсез», где все были плохо одеты. В Париже по-прежнему было полно грабителей и убийц. Правительство так бедствовало, что забирало доходы оперы. Мадам Кампан, бывшая секретарем Марии-Антуанетты, открыла школу-пансион для дочерей солдат, погибших на войне. Среди них оказались одна из сестер Наполеона и дочь Жозефины, Гортензия.

Словно из мрака террора, из миллиона мертвых, из ничего не стоящих ассигнаций, из разрушенных замков появились фантастические существа, которые жили только ради того, чтобы наряжаться. Эти incroyables [100] Невозможные, чрезвычайные (фр.) . — merveilleuses и extravagants [101] Щеголи и сумасброды (фр.) . — обычно прохаживались по улицам (Наполеон видел их в саду Пале-Рояля), чтобы на них оглянулись, и, если не ловили изумленного взгляда, воспринимали это как поражение. Женщины в огромных париках-копнах кутались в шали цвета грязи, под которыми были надеты изысканные белые муслиновые рубашки, подвязанные высоко под просвечивающей грудью и сплошь усеянные и отороченные золотом. Иногда они надевали мужские жакеты и держали в руках маленькие тросточки или рукоятки от кнутов, которыми похлопывали себя по голым ногам, глядя в лорнеты. Но они не замечали молодого генерала, не обращавшего ни малейшего внимания на свое платье и забывавшего завивать и подрезать свои мягкие волосы.

С ними позировали шепелявившие мужчины с «собачьими ушами», локоны у них свисали до жилетов, а сзади были уложены шиньоном или подстрижены неровными ступеньками. Они носили двууголки очень больших размеров и шапки из бобра и нелепо высокие воротники и держали в руках трости, утяжеленные свинцом. Подражая нарочитой небрежности английских денди, они притворялись беспечными, хотя эти костюмы требовали множества примерок, чтобы сделать их вызывающе узкими или вызывающе свободными.

Пока что Наполеон, не желая обижать Барраса, отдалился от Жозефины. Она же призвала его обратно, и после того как генерал лег в ее постель в январе, он оказался в плену. Он стоял позади желтого деревянного стула в ее доме и укутывал Жозефину одной из сотен кашемировых шалей, потому что она всегда зябла в этой стране. После чего руки его оставались на ее плечах.

Когда они поженились, ей было тридцать три, а ему двадцать семь; и он лгал, чтобы сделать себя старше, а она лгала, чтобы сделать себя моложе. Он был на шесть дюймов выше ее. Оба островные жители, они всегда зябли во Франции, камины у них постоянно топились. Он знал, что потребность в роскоши, веселость и экстравагантность были в ее креольской крови вместе со всеми этими навязчивыми снами и предсказаниями карт. Оба происходили из маленьких стран, расположенных в бледно-зеленых морях; он подарил ей ожерелье с кулоном и с девизом «Навстречу судьбе».

Все это время бриллиант пребывал в хранилище. (Я намерен припрятать предыдущую страницу и переписать большую часть шифром.)

В том же 1796 году на войну против Австро-Сардинской коалиции потребовалось более миллиарда ливров, и Директория нуждалась в деньгах и лошадях. Настало время народному бриллианту поработать. «Регент» был вынут из коробочки и продан за десять тысяч лошадей — и не один раз, а дважды.

Так начались темные дни бриллианта, дни, когда он был всего лишь игрушкой для двух представителей из среднего класса, заложником хвастунов-банкиров, которые не могли устоять перед возможностью похвалиться этим символом успеха. Но, заложив камень, Директория завоевала Италию, солдаты императора скакали на «бриллиантовых конях», и этим началась его славная карьера. Таков был парадокс.

По предложению Жозефины Баррас назначил Наполеона главнокомандующим итальянской армией. Директория могла выделить только две тысячи луидоров на всю кампанию. Наполеон возил деньги в своей карете. Когда он прибыл в Италию, у войска не хватало сапог, оно голодало, форма была рваной, лошадей не было вообще.

Адъютант, генерал де Парсеваль, в обязанности которого входило поставлять лошадей для военного ведомства, закладывал государственные бриллианты. Он заложил «Регент» Трескову, берлинскому банкиру и торговцу спиртными напитками, за четыре миллиона ливров. «Великий Санси» и другие бриллианты оказались в закладе у маркиза д’Иранда из Мадрида за миллион. Оба эти человека и раньше снабжали армию лошадьми. Но теперь они потребовали гарантий.

Парсеваль должен был отвезти «Регент» Трескову в Базель, в тот швейцарский город, в котором годом раньше Франция подписала договоры с Пруссией и Испанией и приобрела левый берег Рейна. Это было, вероятно, тревожное путешествие, потому что он вез вещь более ценную, чем он сам. Ни единого спокойного мгновения — де Парсеваль, спасшийся от смерти аристократ, служивший ныне Директории, и без того был человеком пуганым. Когда он ехал по незнакомым землям, его сопровождали страхи, как и всякого, кто везет вещь, которую ничем нельзя заменить.

Когда дорога становилась совсем непроезжей и приходилось идти пешком, Парсеваль, беспокоясь, что камень может выпасть, слишком часто похлопывал по месту, где тот был спрятан. Он шел, утопая в грязи, и видел, как колеса вязнут, а щетки над лошадиными копытами превращаются в толстые веревки грязи. Если с ним что-нибудь случится или его убьют, и огромный бриллиант на нем не будет обнаружен, их похоронят вместе. При таком исходе во Франции имя де Парсеваля будет навечно опозорено как имя вора, укравшего «Регент».