Федор Шахмагонов - Ликуя и скорбя

— Уйдет — не быть ханом!

— А разбитому — быть ханом? Одна надежда: то, что увидит Мамай, а воитель он разумный, то не увидят его воины и эмиры. Захочет он остановить Орду, а не сможет. Очень они навыкли бить Русь.

— Ныне все гадают: кто по звездам, кто по ветру, кто по крикам птиц. У тебя какие приметы, воевода?

Боброк усмехнулся.

— Есть и моя примета, князь! Ты сам о ней сказал. Каждый из вас пусть ныне приготовится, ведь утром невозможно будет так приготовиться. Мы устроили войско с вечера, сейчас пусть и не спят, но душой отдыхает каждый и собирает в душе силу! Они пришли ночью, и войско им устраивать утром, а готовиться мы не дадим им времени. Над твоим войском, князь, великая тишина. У них в стане движение. Мы готовы, они нет — вот примета!

Кони перебирали ногами, чуя разлитую в ночи тревогу, не ржали, будто бы Даже сдерживали дыхание. В воздухе проносились с плеском крыл всполохнутые из-за Красного холма, с болот, невидимые птицы, и падали в Смолку или в Дубик. Где-то далеко сверкали беззвучные зарницы. Там бушевала гроза.

— А если сюда придет?— спросил Дмитрий, указывая на зарницы.

— Саадак и лук ордынский размокнут, самострел не размокнет,— ответил Боброк.— Не о грозе речь, князь.

— Знаю... Не о грозе небесной, а о грозе земной теперь думы,— ответил князь.— Мы всю жизнь шли к этому часу. Мое место, воевода, в боевом порядке полка левой руки, ибо я сам надел на его витязей венец скорби!

Боброк с сомнением молвил:

— Место князя над войском!

— Славу мы с тобой поделим, воевода! Слава князя идти первым в бой, о том и рядились первые русские люди со своими князьями, на то и ставили их себе на стол, на кормление! Кто забудет о том, что князю в час грозный быть первым в грозе, то не государь, а псарь, а псаря собаки боятся, да не любят! Равная чаша пойдет завтра по кругу, мне равно ее и пить со всеми.

— Многие падут, князь, в полку левой руки. Ударить, а потом бежать, заманивая — большая кровь... У ордынцев быстрые кони.

— Ставлю я, воевода, рядом с тобой брата моего молодшего Владимира, хоть и рвется он в бой, потому как храбр! Паду я, ставь его на великое княжение, при тебе и ему нет супостата!

Шагом подъехали к войску. Вдали над Быстрой Мечей отгремела гроза. Погасли зарницы. Туман густел. За Красным холмом продолжалось движение, не затихло и в тумане.

Над русским войском тишина, изредка нарушали ее вскрики птиц, что испуганно метались в болоте. Ни Орда, ни московское войско не распускали в тумане разъездов. Туман столь густо окутал долину, что в двух шагах ничего не было видно. Рассвет с трудом пробивался сквозь глыбы тумана. Оба войска стояли друг перед другом как слепые.

Княжий Двор медленно двинулся за спину Большого полка. Дмитрий проехал на своем белом коне перед лицом всего войска.

Говорил перед воинами:

— Отцы и братья мои, сражайтесь ради господа и ради святынь наших, ради достояния нашего, ради жен, ради детей наших, дабы не сгинул русский корень навеки! Ни о чем, братья, земном ныне не помышляйте, ибо смерть ныне для нас не смерть, а жизнь вечная в памяти детей, внуков и правнуков наших!

Объехав полки, вернулся к черному знамени. Подозвал Михаила Бренка. Спустился с белого коня и дал знак Михаилу Бренку, чтобы тот спустился со своего коня.

— Брат мой и друг! — сказал Дмитрий.— Жизнь наша прошла рядом, потому не вижу иного и близкого, кому ныне стоять со стягом Москвы. Тебе стоять в моем облачении и стеречь стяг, а мне биться в рядах воинов.

Дмитрий отдал свои посеребренные доспехи Бренку, а себя повелел облачить в боевые латы. Отдал белого коня, сел на боевого.

Князья и воеводы говорили Дмитрию, что ему не подобает биться как простому воину.

— Знайте, воеводы и витязи, братья мои! — ответил Дмитрий.— Не я ли выше вас имел почести земного царя, ныне мне подобает идти первому к небесному царю!

Слова князя негромки, а из уст в уста разносятся на все четыре поприща по всему войску. Дмитрий встал в рядах полка левой руки. В тумане увидел каких-то воинов в странном одеянии, в медвежьих шкурах, пробирающихся пеши в заросли Смолки. Спросил, чьи они.

Ответил Андрей, князь кемский:

— То мои пешие пришли, князь. Карела и лопь.

И объяснил, что эти воины вооружены лишь широкими ножами и небольшими луками с тонко наструганными легкими стрелами. Бьют карельские лучники зверя в глаз, немецкого рыцаря в узкую щель забрала без промаха. Боброк поставил пешую кемь и лопь по берегу Смолки, чтобы загородила она левую руку засадного полка.

То были последние запоздавшие на поле.

Туман медленно поднимался.

Боброк и Владимир Андреевич ушли в засадный полк в дубраву. На дубах плотники поставили полати для воеводы. С крутого обрыва над долиной Смолки и Дубика, с дубов высоких все поле открыто. Туман, разорванный солнечными лучами, уходил в небо клубами, обнажая войска.

Вот она и Орда!

Шатер-шапка на холме и сплошные ряды конницы. Ровными полосами она опоясала поле за Красным холмом, пока хватает глаз. Великая сила!

Передовой тумен медленно двигался вперед. Ордынцы как бы сжимались, входя в горловину между Дубиком и Смолкой, а вот сзади, где еще ничем не ограничен размах поля, надвигаются за передовым туменом правое и левое крылья Мамаевой рати, они, теснясь, вдвигались в узкую воронку между Дубиком и Смолкой.

Туман поднялся, и Мамаю наконец-то открылось московское войско. Он не сразу поверил своим глазам. Нет, это не может быть передовым отрядом. Московская рать растянулась на все четыре поприща. Стоят пешие и конные, реют стяги. Стоят недвижно, как литые из железа. Блистают доспехи, горят наконечники копий, красная полоса червленых щитов опоясала весь строй.

Что сие значит? Что писал в своих прельстительных письмах Олег рязанский? Кого он обманывал? Обманывая Орду, он обманывал себя. Нет Орды, и нет ему защиты от Москвы. И цел ли Олег? Быть может, его уже нет, быть может, как трамбовкой, прошло это железное войско по Олеговой земле и вбило его в землю?

Мамай крикнул телохранителям, чтобы они привели к нему рязанского боярина Епифания Коряева, что толокся с весны при его войске. Он возил письма из Рязани в Литву, из Литвы в Рязань, из Рязани в Орду, он поручитель всего тройственного союза.

Привели на чело Красного холма. Мамай обвел рукой горизонт. Туман редел и в низине, на вершине в полную силу блистало на русских доспехах солнце.

Епифаний взглянул, и у него оборвалось все внутри.

Он понял, что настал его смертный час, что ничто не отведет руки ордынского палача. Он никогда не верил, что Дмитрий убежит в Заволочье, но он поддерживал эту ложь Олега, дабы не испугать Мамая, дабы не отменил Мамай поход на Русь, ибо только Орда всей своей силой могла ныне остановить возвышение Москвы. Но и Епифаний не думал, не предполагал, что Дмитрий дерзнет привести войско на Дон.