Георг Борн - Грешница и кающаяся. Часть II

— Это невозможно, что скажет мачеха?

— Вы уложите ее спать, а затем побеседуете со мной несколько минут!

— Но кучер нас выдаст!

— Кошелек мой заставит его молчать, будь покойна! Может быть, ты опасаешься еще кого-нибудь, например, отца?

— Мой отец умер, он был Камердинером у императора!

— Камердинер императора? Так вы живете в Тюильри?

— Нет, в Сен-Клу!

— Отчего ты говоришь так тихо и невнятно?

— Чтобы нас никто не мог подслушать!

— Очаровательно, моя милая Франсуаза! Как же вам можно одним ехать ночью в Сен-Клу? Я должен проводить вас!

— Вот идет моя сестра!

— Турчанка, в таком же костюме, как и ты? Вас трудно различить! — сказал Шлеве, радуясь мысли о предстоящем наслаждении.

— Как зовут твою сестру, Франсуаза? — спросил барон, когда вторая турчанка была уже в нескольких шагах от них.

— Бабет, но не заговаривайте с ней, она очень некрасива собой!

— Некрасива собой? — переспросил барон, а про себя подумал: «Ах, плутовка, она наверняка завидует сестре! Та, должно быть, еще привлекательней ее! Но поглядим…»

— Если вы спросите ее о чем-нибудь, она вам не ответит ни слова,— предупредила турчанка-Сандок.— Но я попробую уговорить ее, чтобы она позволила вам поехать с нами!

— Превосходно, моя очаровательная Франсуаза, постарайся! Я сгораю от нетерпения!

В то время, как мнимая турчанка разговаривала со своей сестрой, Шлеве имел достаточно времени, чтобы налюбоваться ее прекрасной статной фигурой. Он ни минуты не сомневался в том, что это та самая красотка, которую он встретил вчера на бульварах. Он рисовал в своем воображении ее прелести и до того был уверен в успехе, что глаза его начали косить.

Он увидел, что Франсуаза повернулась к нему и сделала рукой знак следовать за ними. Он, не задумываясь, повиновался, и они втроем вышли на улицу.

— Барон может проводить нас домой! — сказал Сандок своей «сестре» достаточно громко, чтобы барон мог слышать.

— Под твою ответственность! — отвечала ей Бабет.

— Уже очень поздно,— проговорил барон, смело подходя к турчанкам, свернувшим за угол к экипажу,— позвольте мне проводить вас!

— С тем условием,— прошептала Франсуаза,— что дорогой вы не произнесете ни слова и исполните все, что я вам прикажу!

— Я человек послушный и готов поклясться, что исполню все в точности! — заверил барон.

«Попался! — с торжеством подумал Сандок.— Теперь ты в наших руках!»

Моро первым сел в экипаж. Сандок, как было условлено, вручил кучеру кошелек с монетами и приказал ему снова ехать в Сен-Клу. После этого он уселся рядом с Моро, а барон поместился напротив. Экипаж помчался по пустынным улицам…

В голове Сандока созрел план, напоминавший древний обычай его диких соплеменников; они привязывали свою жертву к дереву и, вырядившись самым фантастическим образом, начинали вокруг ритуальную пляску, сопровождаемую устрашающими завываниями и громкими криками. При этом каждый из танцующих, прыгая вокруг осужденного, по нескольку раз вонзал в его тело нож, пока оно не превращалось в кровавое месиво…

План Сандока не был столь кровожаден, но имел сходство: он намеревался до крайности возбудить страсть у ненавистного ему человека, а затем разыграть сцену пляски мертвецов.

Да, в этот раз барону уже не вырваться было из сетей, расставленных Сандоком.

Глубокой ночью экипаж остановился у боковых ворот дворца Сен-Клу.

— Тише! — прошептал Сандок, обращаясь к барону, с ловкостью юноши помогавшему обеим турчанкам выйти из кареты.

В тот момент, когда обманутый барон нежно протягивал руку Моро, Сандок приказал кучеру возвращаться в Париж.

Часы в замке пробили два пополуночи. Дворец, парк, оба флигеля тонули во мраке.

Карета уехала, а барон Шлеве последовал за турчанками через парк к боковому флигелю, крадучись ступая по песчаной дорожке.

И вот они у подъезда второго флигеля. Моро отворил дверь, Сандок нежным шепотом посоветовал барону быть осторожным в темном коридоре и лучше всего держаться за него, что барон тут же и проделал, сладострастно улыбаясь.

Моро пошел вперед, осторожно отпер дверь своей комнаты и взял оттуда ключ к роковой комнате.

Все происходило так тихо и таинственно, что барон, этот старый сластолюбец, сгорал от нетерпения, и предстоящее любовное приключение приятно щекотало ему нервы, так как связано было с некоторой опасностью — могла проснуться мать прекрасных турчанок, их могли заметить слуги и так далее.

— Войдите сюда! — прошептал Сандок, вводя барона в комнату, из которой ему уже не суждено было выйти живым.— Здесь нам никто не помешает!…

Моро зажег лампу, висевшую посредине, и комната окрасилась в мягкий розоватый свет.

— Превосходно, превосходно! — приговаривал баран, снимая шляпу, маску и отстегивая шпагу.— Здесь очень мило! Но снимите и вы, наконец, эти несносные маски, и поболтаем часок!

Шлеве хотел сам снять атласные маски с обеих турчанок, но те ловко отскочили в сторону со звонким смехом.

Барон огляделся. Портьеры на двери, пышная постель под балдахином, который поддерживал улыбающийся ангел, тусклый свет лампы — все это создавало обстановку более чем соблазнительную, располагающую к любви и неге.

Сандок указал барону на постель, предлагая ему прилечь и отдохнуть. Шлеве попытался поймать маску, дивными формами которой он до сих пор любовался на расстоянии, но та ловко ускользнула из его рук.

Моро вышел из комнаты; ловкому Сандоку удалось уложить сластолюбца-барона на постель, сам он опустился на колени перед кроватью и указал барону на улыбающегося ангела; Шлеве усмотрел в этом какой-то тайный любовный смысл и как зачарованный уставился на прекрасную парящую фигуру.

Тем временем Моро вернулся в комнату и незаметно положил что-то на пол таким образом, чтобы лежащему барону не было этого видно. Затем они с Сандоком ступили на мягкий ковер и начали какой-то дикий замысловатый танец, имеющий черты и негритянской самбы, и пляски живота арабских наложниц.

Танцующие то приближались к постели так близко, что задевали разлетающимися концами одежды барона, возлежащего подобно султану, то с неимоверной быстротой кружились у противоположной стены и принимали самые соблазнительные позы.

Они превосходно исполняли свои роли! Весь дикий пыл далекой родины пробудился в них, вся неистребимая любовь к бурным танцам! Движения их были так мягки, пластичны и женственны, что страстное желание сластолюбца достигло высшей степени.

Очарованный танцем обеих масок, он не спускал глаз с их округлых форм, лицо его пылало, сердце билось сильно и неровно, кровь закипала в жилах, он был близок к безумию; жажда обладания всецело овладела им.