Коре Холт - Тризна по женщине

Мы, наблюдавшие за этим зрелищем, не понимали, была ли это причуда развеселившегося конунга, или за этим скрывался какой-то умысел. Оказалось, что умысел у отца был. Знахарка, жившая у нас на усадьбе, залила рабу раны горячей смолой. Когда он все-таки впал в беспамятство, его оттащили на конюшню и бросили там отлеживаться. Отец сказал:

— Фритьоф, подойди к колоде.

Все побледнели, в том числе и Фритьоф, и я тоже. Двор поплыл у меня перед глазами. Я, по-моему, испытала одновременно и тайную злую радость и ужас, который сдавил мне сердце.

— Снимай сапог, — сказал отец.

Фритьоф повиновался.

— Ставь ногу на колоду.

Фритьоф повиновался.

Отец взял в руки топорик, оглядел лезвие, оно было в крови, он стер ее рукавом. Отец не спешил. Неожиданно он дал Фритьофу затрещину.

— Убирай ногу! — крикнул он.

Фритьоф снял ногу с колоды.

Мы молча стояли вокруг.

— Как отрубают пальцы на ногах, ты уже видел, — сказал мой отец, конунг Агдира. — Но можно стать короче и на целую ногу. И помни, если ты сделаешь шаг без моего разрешения, твой следующий шаг принесет тебе беду. Разойдись! — заревел он на людей, собравшихся на дворе.

Все разбежались.

После этого над Фритьофом долго смеялись, и он стал злой.

На другой день я пришла к конунгу, своему отцу. Он сидел и тянул из рога пиво, кроме него, в покое никого не было. В очаге пылал огонь, и на губах у отца играла добрая улыбка.

— Чего тебе, Аса? — спросил он, махнув рукой, чтобы я подошла поближе.

— Хочешь, я отрежу себе палец? — спросила я.

Он вздрогнул и приподнялся, я спокойно сняла с пояса нож и показала ему.

— Вот этим ножом, — сказала я. — Только, по-моему, твой топорик лучше подходит для такого дела. Сначала один палец, потом другой. Ты хорошо меня знаешь? Ты понимаешь, что я способна за каждый палец на ноге отдать свои указательные?

Он не ответил.

— Без пальцев я уже не буду считаться полноценной женщиной, — сказала я.

Он продолжал молчать.

Тогда я подошла и плюнула ему в рог, а потом опрокинула его, и пиво разлилось по столу. Отец все еще сохранял невозмутимость. Теперь в нем проявилось то, к чему я всегда относилась с уважением и восторгом: способность владеть собой, даже потеряв власть над другими. Однако в глазах у него блеснул опасный огонь.

— Хочешь, чтобы я отхлестал тебя по голой заднице? — спросил он.

— Только созови на двор всех людей, пусть смотрят, — ответила я.

Он промолчал, посидел еще немного, а потом встал и ушел. Я осталась одна в пустом покое. Пиво растеклось по столу и медленно капало на пол.

На другой день он сделал вид, будто ничего не было. Раб выжил.

Королева Усеберга встала и подошла к торцовой стене покоя. Поманила меня к себе. Я видел, что там на стене висит редкостный ковер — через узкое, прорубленное в стене окно просачивался свет, и узор ковра вырисовывался очень четко. На ковре было выткано высокое ветвистое дерево, листья его были слегка окрашены осенью, и на ветках висели люди. Большей частью — мужчины. Но было среди них и несколько женщин. Королева показала на одного человека и молвила:

— Это Хеминг. Я ему так и сказала.

Она нерешительно взглянула на меня, словно хотела угадать, какое впечатление произвели на меня эти слова. Я похвалил искусную работу. Она сказала, что ковер выткала лучшая мастерица Усеберга, ее зовут Гюрд, целый год она ткала этот ковер и сделала все так, как хотелось королеве.

— Сколько ночей я провела без сна, прикидывая, можно ли выткать, как качаются повешенные, — сказала королева. — Это не так легко, как кажется. Тогда Гюрд пришлось бы рядом с каждым повешенным выткать как бы его тень. Мы решили отказаться от этой мысли. Нравится тебе мой ковер?

— Да, — сказал я. — Но если говорить честно, нет.

Она улыбнулась.

Трудно дать более правдивый ответ.

Прихрамывая, она вернулась к столу и сказала, что ее замучил костолом.

— Старая, помирать пора, а жить хочется, — рассмеялась она.

В ее глазах появилась черная бездонная глубина, от которой мне стало не по себе.

— Погладь меня по щеке, — сказала королева.

Она как будто просила милостыню, и я выполнил ее просьбу. Щека у нее оказалась горячей, королева вся обмякла. Она благодарно кивнула. Я убрал руку.

— Здесь на усадьбе, есть одна старая рабыня, ее зовут Отта, — сказала королева. — Она говорит, что удавится с горя, если ей не разрешат последовать за мной в курган, и просит, чтобы ее тело бросили собакам. Но я знаю, в Усеберге не только ей захочется удавиться, когда я умру. Лишь мой строгий наказ спасет им жизнь, а не то на усадьбе некому будет работать. Ты мне не веришь? — вдруг закричала она. Приподнявшись, она протянула руку за палкой, но не могла найти ее, словно была слепа. Она шарила рядом с палкой, не видя ее. Схватившись за край стола, она заставила себя успокоиться. — Значит, ты не веришь, что они повесятся, когда я умру? — Голос ее дрожал при этих словах, и брызги слюны летели мне в лицо.

Ответить я не успел. Королева встала и пошла на меня, я хотел отступить, но не мог двинуться с места.

— Ты единственный, кто осмелился усомниться в этом! — сказала она. — Да, они удавятся с горя! Пока я жила, я распоряжалась ими, моя мудрость и мое презрение вместе с моей нежностью и заботой были частью их жизни. Наш род — это Я! Что им тот, кто придет после меня! Думаешь, я не знаю, что говорю? Они удавятся!

Королева стояла передо мной. Я видел, как быстро и гневно пульсирует жилка у нее на шее. Она хотела схватить меня за руку, но не нашла ее, словно глаза ей застлал кровавый туман, я был не в силах помочь ей.

— Кликнуть его? — спросила она.

— Кого? — не понял я.

— Есть у меня один человек, который всегда готов исполнить мое приказание. — Она громко и неприятно засмеялась. — Стоит мне шевельнуть пальцем, как его меч уже занесен.

Она еле стояла, я поддержал ее, помог добраться до лавки, там к ней вернулось прежнее достоинство и невозмутимость. Дышала она с трудом.

— Здесь, в Усеберге, меня все любят, — сказала она. — Ясно?

Я склонил голову в знак согласия.

— Будто уже тебя нельзя зарубить? — спросила она.

Мы опять не спускали друг с друга глаз.

Лодин входит в покой и небрежно кланяется королеве. Из приличия он на рабочую одежду набросил плащ, держится он не без чувства собственного достоинства. Но волосы у него нечесаные. Думаю, что и насекомых в них хватает. Срезанные губы обнажают зубы до самых корней. Он похож на изуродованную собаку. На меня он не глядит. И все-таки он не случайно выбрал для своего прихода именно это время. Ему охота узнать, что происходит между королевой и ее неизвестным гостем.

— Надо поторопиться с отхожим местом, — говорит он.

Я замечаю, что он с запинкой произносит «отхожее место», он привык называть это по-другому, более грубо, и потому в его устах эти слова звучат неестественно.