Коре Холт - Тризна по женщине

Но мы пока ничего не знаем. Понимаешь, каково нам? Не знаем. Мы ждем, у нас на глазах она с каждым днем сохнет и увядает, ожесточается, но и слабеет — ее время приближается, курган уже насыпан, погребальный корабль стоит наготове, вот только кто из нас последует за ней? Арлетта ждет. Арлетта с жестокой усмешкой, ледяной учтивостью, сухим смехом и голосом, от которого мороз продирает по коже, едва его услышишь, делает вид, будто ей что-то известно. Она хочет убедить нас, что знает имя того, в кого вонзит свой нож, только молчит об этом.

Мы здесь, в Усеберге, уже начали ненавидеть друг друга, мы никому не доверяем. С наступлением темноты мужчина прижимает к себе свою женщину, и они утешаются мыслью, что выбор надет не на них. А может — откуда мне знать, — каждый из двоих думает: если выбор должен пасть на одного из нас, пусть это буду не я. Мне кажется, что сейчас благодаря этому испытанию сильные отделяются от слабых, достойные от недостойных, как овцы, которых отбирают перед забоем. Я знаю, некоторые думают так: если королева захочет взять с собой мою жену, я скажу ей, что в пути, который ее ожидает, ей больше пригодится моя помощь.

Мы не любим оставаться один на один с Арлеттой. А вот ей нравится оставаться с кем-нибудь наедине. Тогда она скалит зубы, как собака. Однажды она целый день ни на шаг не отставала от своего мужа, прежнего мужа, — жреца из капища, этого дурака с жирными волосами и в меховом плаще, который он сам выкрасил в красный цвет, — она ходила за ним по пятам и молчала. Так она преследовала его до самого вечера. Вечером она наконец засмеялась и ушла. Жрец весь покрылся холодным потом.

Нелепо думать, чтобы наша старая выбрала себе в спутники жреца. Но от нее всего можно ожидать.

Хеминг легко прикоснулся к моей руке. Я глянул, куда он показал, и увидел, что рядом с Арлеттой — она спала очень крепко, как человек, которому нечего опасаться, — лежит другая, более старая женщина. Она тоже спала. Щеки у нее провалились, должно быть, она была уже на пороге смерти, худые руки с проступающими сквозь кожу венами говорили о долгой тяжелой жизни. Седые волосы, открытый рот, мелкие съеденные зубы, прерывистое дыхание.

— Это Отта, — тихо сказал Хеминг. — Она надеется, что именно ее принесут в жертву, когда сама умрет. Может быть и так. Отте все равно скоро умирать. Для нее это было бы большой честью. И если нам в это все же не верится, то лишь потому, что не в обычае нашей старой делать то, чего от нее ждут. В былые времена Отта всегда причесывала королеву. Но потом ей изменило зрение и пальцы потеряли проворство. Тогда ее выгнали из покоев и отправили в свинарник. У нас в Усеберге была еще одна такая же старуха. Ее звали Канга. Много лет подряд она спала у порога королевы. С ней обошлись тек же, как с Оттой: стала стара, убирайся. Обе они оказались в свинарнике.

У них было много общего, у этих двух старух. Всю свою долгую жизнь из-за возложенных на них обязанностей они близко соприкасались с властью. Теперь каждая из них лелеяла надежду оказаться избранницей, которая последует за королевой на ее корабле. Однажды между ними вспыхнула драка.

Случалось ли тебе видеть, как дерутся две старые полуголые женщины? Брань и проклятия, тумаки, выдранные клочья волос, старухи совсем обезумели, напрягая последние силы, чтобы справиться с соперницей. Это было зимой. Они катались по снегу, а мы стояли вокруг и громко веселились. Канга уперлась коленом Отте в живот, вцепилась в волосы и оторвала ее от земли. Отта вывернулась и впилась зубами Канге в руку.

Это была мертвая хватка. Канга не сдавалась, она наносила удары, но Отта не разжимала зубов, по руке Канги потекла кровь, скоро Канга вся была в крови. Она истекла кровью у нас на глазах.

Вообще-то, от нее не было уже никакой пользы.

Теперь Отта надеется попасть в избранницы. Она старается спать рядом с Арлеттой и оказывает ей почести, как рабыня королеве.

Отта стара и уродлива.

А может, стара и прекрасна?

Мы одновременно поглядели на нее, я тоже уже не понимал, красива Отта или безобразна.

Мы тихонько вышли из свинарника.

Усеберг еще не проснулся. Утро словно остановилось, даже самое легкое дуновение не тревожило облаков и деревьев, трава безмолствовала, на стеблях тяжелыми жемчужинами повисла роса. Над ними кружили птицы. Ту самые две ласточки, что преследовали меня по дороге сюда, с жалобным криком проносились над нашими головами. Какой-то крупный зверь, очертания которого я скорее угадал, чем увидел, вышел на опушку, пересек поле и скрылся в тумане.

Дома были темные и низкие. Ни один дымок еще не поднимался. Дерновые крыши сливались с окружающими холмами. Ничьих шагов, кроме Хеминговых, не было слышно, а он ступал почти беззвучно. Ничьих голосов, кроме наших. Тоже таких тихих, словно нас пугала мысль, что дыхание, сорвавшееся с наших губ, потревожит пыль веков.

Теперь Хеминг вел меня к маленькому сараю, стоявшему особняком на вершине холма. За ним, врытая в склон, приютилась землянка. Дверей в сарае не было, лишь большая темная дыра в стене. Там внутри на санях спал старик.

— Это Бьернар, — шепнул мне Хеминг.

Он рассказал, что летом Бьернар всегда спит в этом сарае, а зимой перебирается в землянку, там и живет. Это один из рабочих муравьев Усеберга. Конечно, все они свободные люди. Никто не может их продать, и они находятся под защитой закона, не то что рабы. Но такому бедолаге, как Бьернар, ничего не остается, как гнуть спину на той усадьбе, где он родился, и довольствоваться тем, что ему предложат. Случается, такие, как он, иногда бегут. Но бонды обычно прогоняют их обратно домой.

Или — бывает и так — бонды меняют рабочего муравья на лошадь. Люди вроде Бьернара получают необходимое, чтобы в них теплилась жизнь, а время от времени тычки да затрещины. Многие находят себе женщину и плодят ребятишек. А когда придет время, их бросят в болото. В одном Усеберге таких человек тридцать или сорок. Понимаешь, их как бы и не существует. Не знаю даже, где они все ночуют. Никому из нас и в голову не приходит когда-нибудь пересчитать их.

Мы стояли и смотрели на Бьернара — он был худ и мал ростом, седая всклоченная бороденка, беззубый рот и высунутый язык придавали его лицу забавное и в то же время отталкивающее выражение. Руки были неестественно велики. На левой виднелся длинный шрам.

— Это сама его резанула, шрам так и остался, — сказал Хеминг. — Уж и не знаю, что на нее тогда нашло, умопомрачение, наверное, только однажды вечером она выскочила из своих покоев с криком, чтобы к ней кого-нибудь привели, кого она могла бы порезать. А кого именно, неважно. Что нам оставалось? Мы схватили Бьернара и связали его. И внесли к ней. Восемь человек несли его к ней — не потому, что он так тяжел, а потому, что всем хотелось поглазеть, как она это делает. Она потребовала, чтобы мы перерезали веревки.