Гарри Тертлдав - Верни мне мои легионы!

У окна, смотревшего на запад, располагался очаг; в хорошую погоду большая часть дыма выходила наружу. В морозные зимние ночи окно закрывали ставнями, а животных заводили в дом. Конечно, тогда становилось слишком тесно и дымно, не говоря уж о запахе, но легче было смириться с этим, чем с потерей скота.

Потянув за сыромятный ремень засова, Зигимер открыл дверь и крикнул с порога:

— Веледа! Глянь-ка, кто наконец явился!

Мать Арминия, сидевшая за прялкой на деревянном табурете (предмете римской роскоши, купленном у заезжего торговца), вскочила и поспешила к сыну, чтобы обнять его и поцеловать.

— Как я рада видеть тебя дома! — приговаривала она между поцелуями.

— Дома хорошо, — отозвался Арминий. — Я жалею только о причине, побудившей меня вернуться.

В горле отца, как раз наливавшего вино, заклокотало — звук этот походил на рычание рассерженного охотничьего пса.

— Забрав Туснельду и пообещав ее этому мерзавцу Тадрасу, Сегест оскорбил не только тебя, но и всю нашу семью и всех наших сторонников. Знай — что бы ты ни сделал для восстановления своей попранной чести, тебя поддержат многие воины.

— И я сказал то же самое, — промолвил Кариомер.

— Я знал бы это, даже если бы ты промолчал, — ответил Арминий. — Я думал об этом деле всю дорогу, от самой Паннонии… А, спасибо, отец.

Он принял у Зигимера глиняную чашу — сосуд изготовил гончар-германец, зато плескавшееся в чаше красное вино со сладким запахом было привезено из земли, которой правили римляне.

— Твое здоровье, — сказал Зигимер, приветственно поднимая свою кружку.

— И твое. — Арминий повторил его жест.

Так же поступили мать Арминия и Кариомер.

Арминий выпил; ему доводилось пробовать вино получше, но попадались вина и гораздо хуже, поэтому он одобрительно кивнул.

— Ты думал о том, как тебе поступить… — напомнил Зигимер, поигрывая фибулой, скреплявшей его плащ.

Будучи человеком знатным и богатым, он носил золотую фибулу, украшенную красными, как вино, гранатами, тогда как обычные общинники застегивали свои плащи бронзовой булавкой, а бедняки и вовсе обходились простыми колючками.

— Если ты решишь разобраться с Сегестом или Тадрасом, мы тебя поддержим, — произнес Зигимер.

Арминий почувствовал, как напрягся отец, произнося эти слова. И все равно Зигимер произнес их, к тому же без колебаний. Арминий любил его за это.

— Отец, я не хочу начинать кровавую распрю с Сегестом, — сказал Арминий. — Сейчас не следует затевать междоусобицу. Мы должны объединиться для борьбы с римлянами.

— Твои слова, на мой взгляд, звучат мудро, — промолвил Зигимер. — Не всякий способен на такую мудрость. Сегест на нее неспособен. Он скорее пойдет с римлянами, чем против них. Я слышал, как раз этим отчасти объясняется то, почему он забрал у тебя Туснельду и отдал ее Тадрасу. Тадрас тоже любит римлян.

— Любит лизать им задницу, хочешь ты сказать, — заметил Кариомер.

— Кое-кому из них пришлось бы по вкусу, если бы Тадрас этим занялся, — сказал Арминий.

Кариомер и Зигимер скривились от отвращения. Как и Веледа. Разумеется, мужеложство порой встречалось и среди германцев, однако оно порицалось, и предающиеся подобному пороку держали свои наклонности в секрете. Об этом лишь шептались, ибо говорить о таких вещах вслух считалось неприличным, а застигнутых с поличным подвергали мучительной казни.

Римляне же не просто свободно говорили о мужеложстве, но и открыто предавались такому разврату. Когда Арминий об этом узнал, он был потрясен. Впрочем, то было далеко не последнее пережитое им при виде римских нравов потрясение. Не меньше он был поражен, узнав, что распутники, исполняющие в этом блуде женскую роль, не считаются и не являются слабыми и женоподобными. Так, с паннонскими повстанцами мужеложцы сражались столь же отважно, как и все остальные воины. Расскажи ему кто-нибудь о таком, Арминий бы не поверил, но не мог не верить собственным глазам.

— Если ты не хочешь начинать вражду с Сегестом и его сторонниками, как же ты собираешься восстановить свою честь?

Отец снова вернулся к насущным делам — и увел разговор от того, что его не интересовало. Зигимер всегда был честен и прям.

— Ну, все зависит от того, выдана ли Туснельда замуж за Тадраса или только обещана ему, — ответил Арминий.

— Она ему обещана, — подала голос Веледа. — Девушка еще не уехала из усадьбы Сегеста.

Арминий облегченно вздохнул.

— Это упрощает дело.

И впрямь — до заключения брака еще оставалась возможность все уладить. Но если бы обряд уже свершился, даже убийство Тадраса могло не вернуть Арминию Туснельду. Вдовы обычно оставались одинокими до конца своих дней — а стоило ли растрачивать впустую жизнь такой молодой, хорошенькой девушки?

Зигимер кивнул.

— Выбор у тебя богатый.

— Именно, — сказал Арминий. — И кажется я уже знаю, что буду делать…

Воины чесали языками. Причем болтали не только на вечные темы кормежки и жалованья, плотских утех и драк. Они говорили и о своих командирах, в том числе высших. А когда воины не судачили о начальстве? Семнадцатый, Восемнадцатый и Девятнадцатый легионы уже давно несли службу вместе. Октавиан сформировал их во время гражданской войны против Антония и Клеопатры, более сорока лет тому назад. С тех пор от первоначального состава осталась лишь горстка старших центурионов, в те годы бывших совсем зелеными юнцами. Остальные пришли на службу позже, но и среди них имелось немало закаленных, видавших виды ветеранов. Конечно, можно было найти легионы с более долгой историей, участвовавшие в большем числе сражений, но Семнадцатому, Восемнадцатому и Девятнадцатому нечего было стыдиться.

— Этот Вар… В общем, из него никогда не получится настоящего полководца, — заявил Люций Эггий.

Всех собутыльников в этой таверне он хорошо знал. Он был уверен (насколько это вообще возможно в подобных случаях), что никто из них не побежит к новоиспеченному наместнику Германии с доносом.

— Его начальник конницы вроде не так уж плох, — заметил Марк Кальвизий, центурион из Восемнадцатого. Ему было слегка за пятьдесят, маловато для того, чтобы принадлежать к первоначальному составу легиона. — По крайней мере, он не особо выделывается.

— Нумоний? Хм, может быть.

Люций Эггий задумчиво осушил чашу с вином и покачал головой.

— Не знаю, может, он и неплох, но его губит привычка поддакивать начальству. Вар мало смыслит в военном деле, но стоит ему заявить, что мы разобьем германцев чуть ли не за полчаса, как Вала Нумоний — даром что военный — тут же вторит: «Так точно! Полчаса — и готово!» Виляет хвостом, как комнатная собачонка.

Марк Кальвизий запустил пятерню в изрядно тронутые сединой, но ничуть не поредевшие волосы. Каменный подбородок придавал ветерану внушительный вид.