Виктор Смирнов - Багровые ковыли

Павел сразу узнал его: Грец! Тот самый особист из Тринадцатой армии, что вез его из полка Короткова в Мелитополь. Тот, с кем они схватились чуть ли не до стрельбы, жестокосердый и недалекий. Еще Дзержинский, читая донесение Греца о «чужеродном гуманизме» Кольцова, заметил, скривив губы в улыбке: «Чекист, говорят, – меч революции. Но, к сожалению, попадаются и утюги революции».

– Представитель особого отдела на станции Апостолово Тарас Грец! – представился коротыш и опустился на каблуки. – Имеем, так сказать, факт злостного саботажа и диверсии? И это в то время, когда красные войска задыхаются от нехватки огневых средств и с надеждой глядят в вашу сторону, дорогие товарищи артиллеристы! Немедленно составляем акт для направления в Реввоентрибунал армии!

И Закруткин, и Лев Генрикович опешили, не проронили ни звука. Или испугались. Под трибунал, если только кому захотеть, можно было отправить все командование батареи без разбора. Дело фронтовое, не до тонкостей. Чугайкин даже не приподнялся: насквозь чувствовал себя виновным. Заранее обрекал себя на трибунал.

Кольцов, по привычке поправив ремень, вышел вперед и оказался лицом к лицу с Грецем. Как в те жаркие июньские дни, когда особист хватался за свой маузер.

Грец тоже узнал его. Серые, выцветшие глаза его налились кровью.

Осенняя степь, обступившая станцию и село, пахла выгоревшей за лето травой, сухой землей. Невысокое, упавшее к ровной черте горизонта солнце уже не палило, а грело.

– Полномочный комиссар ЧК Кольцов, – козырнул Грецу Павел. – Направляюсь в Правобережную группу Тринадцатой армии с особым заданием. – Подумав, добавил: – Попутно сопровождаю эшелон с техникой.

Он понимал, что Грец из тех людей, которые уступают только большей силе и большему напору, и потому решил не давать особисту времени на раздумья.

– Актом вы положения не исправите, – сказал Кольцов. – Как человеку, знакомому с местными условиями, предлагаю вам мобилизовать в окрестных селах тягловую силу, волов или лошадей-тяжеловозов: обычная коняка тут бессильна.

Грец молчал, соображал. Но лица комбата и инженера уже посветлели. Даже Чугайкин приподнял голову, тряхнув перепачканным в масле чубом.

– Карта есть? – спросил у особиста Кольцов, продолжая натиск.

Грец проворчал что-то, но сумку с картой из-за плеча достал. С прищуром, как сквозь прицел, взглянул на Павла: мол, ладно, потом припомню, однако сдался, расстелил на песке рваную в сгибах, бледную карту.

– Тут, в Покровском, мы подходящих лошадей или волов не найдем, – сказал особист. – Все реквизировано. Только клячи остались… А вот здесь, в немецких колониях Кронау и Фюрстенталь, кое-что есть. Только немцы волов не держат, у них для тяжелых работ кони…

– Першероны или брабанты небось, – подсказал опустившийся на корточки рядом Закруткин. – Эти для наших гаубиц как раз. У них аллюр – это шаг. Для полковых пушек не годятся, там нужен маневр в бою, а для ТАОНа самое оно.

– Так они и отдали вам своих першеронов, – буркнул Грец, не поднимая глаз на Закруткина. – Небось прячут их где-нибудь подальше, в плавнях… Или вот Костромки – большое село, шесть тысяч душ. Они раньше волов для чумаков разводили, на подсменку. Там можно пошастать…

– Вот и пошастайте, – сказал Кольцов жестко. – Комбат даст вам людей. Организуйте три-четыре команды – в разные стороны. Берите скот под расписку, с возвратом. Лучше, если со своими погонщиками. Так и им спокойнее, и нам надежнее. Сами знаете, с волами новичку не управиться.

– Хорошо, – хмуро, не по-уставному отозвался Грец и обернулся к Закруткину. – Выстройте людей, товарищ красный командир!

Через четверть часа половина батарейцев, разбившись на команды, отправились на поиски тягла. А вторая половина принялась с уханьем и кряканьем, под команды взводных, скатывать гаубицы на скрипучий бревенчатый настил и оттуда, придерживая орудия канатами, спускать их на землю.

Наконец все орудия стояли у рампы, зарывшись колесами в песок, такие грозные и такие беспомощные без тяги. Следом за гаубицами спустили на землю две звукометрические установки на данлоповских колесах.

И теперь батарейцы покуривали, глядя на село с церковной колокольней, на бескрайнюю степь, по которой ветер гнал поднятые с шляха полосы мелкой, противной пыли.

– Черт знает что! – ругался Лев Генрикович, укутывая свои чуткие приборы тряпками. – Последнее слово военной акустики – и не может действовать без каких-то волов…

– Гражданская война – свои законы, – объяснил ему, как первокласснику, Кольцов. – Возьмите, к примеру, тачанку. Это что за военный инструмент? Совмещение телеги, лошадей и пулемета. Могли бы вы представить себе на германской войне тачанку? Куда ее, на проволочные заграждения?

– Ну тачанка – она, как тюльпан, только летом хороша, – вмешался в разговор Закруткин. – А зимой – тьфу!

– А почему! – вмешался один из батарейцев. – Зимой махновцы по хатам сидят, около баб греются. Это ж ихнее изобретение, оно – для лета.

Рассмеялись.

И все же Кольцов постепенно утерял то теплое и веселящее душу чувство боевого братства, которое грело его во время их недельного путешествия по замысловатым линиям железных порог. Грец! В нем была причина.

Павел знал породу таких людей. Они встречались и у своих, и у белых. Угрюмые, ограниченные человеконенавистники, которые считали необходимым истреблять тех, кто думает не так, как они. В мирное время они просто слыли бы злыднями, пакостниками, ябедами, их бы чурались, да и только. В войну же их односторонность и злоба не только были простительны, они поощрялись и даже возвышали их.

Кольцов был уверен, что Грец найдет повод, чтобы последовать вслед за ним к Бериславу. Он не из тех, кто прощает. Такие, как он, в темноте или в сутолоке боя стреляют в спину…

Ждали своих посланцев всю ночь. Перед рассветом по дальним выбалочкам поплыл серый, постепенно розовеющий туман. В голых степях, которые на много верст тянулись вокруг и были загадочны, как американская саванна, ночью постреливали, раздавались пугающие птичьи крики и тоскливый волчий вой. По совету Кольцова комбат еще с вечера выслал к наиболее глубоким, поросшим чагарником балкам пулеметные посты. Тужась и ворочая тяжелые станины, также на всякий случай развернули во все стороны, вкруговую, гаубицы. Поднесли заряды с картечью. Но было тихо. Хотя Кольцов чувствовал, что и степь, и балки с их непроходимыми зарослями шиповника и гледа, вымахавших в два человеческих роста, живут. Там кто-то ходит, перекликается.

Он был уверен, что степь неустанно следит за ними и может в одно мгновение вдруг превратиться в бешеную стаю конников с обнаженными клинками, а затем вновь успокоиться, стать тихим пейзажем. Дикая степь!..