Виктор Смирнов - Багровые ковыли

Наконец во внутренний дворик выбежал, вытирая платком вспотевшее лицо, рослый, барственного вида человек, типичный, как определил Старцев, чиновник царских времен. Да и Бушкин со своим обостренным классовым чутьем тоже весь взъерошился, как дворовый пес при виде кошки.

Человек подал Ивану Платоновичу большую, мягкую руку, точно так же поздоровался со всеми красноармейцами, заглядывая каждому в лицо своими внимательными, усталыми глазами.

– Так вы и есть тот самый Старцев? – спросил он. – Не ожидал…

– Как – не ждали? – резко спросил Бушкин, вступаясь за своего начальника. – Об том вам было заранее послано несколько шифровок.

– Да-да, – согласился чиновник. – Шифровки получены, как же… Но я не о том. – И вновь вплотную приблизился к Старцеву, как бы подчеркивая, что разговаривает только с ним. – Тут уже побывали несколько комиссаров… трое… и ни один из них не мог отличить лазурит от бирюзы. А вы, я смотрю, человек интеллигентный? Может быть, даже специалист?

– По основной профессии я археолог, – сказал Старцев довольно мрачно. – Но кое-какие познания у меня есть и в минералогии, и в ювелирном деле, и…

– Понял, понял, голубчик! – торопливо прервал его чиновник. – Именно, именно такой комиссар нам и нужен. У меня вообще специалистов раз-два, и обчелся, а тут грамотный комиссар! Прекрасно!.. А я, видите ли, в прошлом председатель Ссудной палаты, а ныне, извольте любить и жаловать, управляющий Гохраном Евгений Евгеньевич Левицкий, – несколько церемонно и старомодно представился чиновник.

– Из бывших, значит, – сказал ничего и никогда не стесняющийся Бушкин.

– Из бывших, из бывших, – согласился управляющий Гохраном. – Действительный статский советник, имею, между прочим, Анну четвертой степени, Станислава – третьей и Владимира – четвертой. За труды-с!

Бушкин даже рот открыл от такой наглости. Но Старцев теперь внимательно посмотрел на управляющего Гохраном. Не боится прошлого, не скрывает – значит, есть характер. И специалист, видимо, высочайшего класса, иначе бы действительного статского, по сути генерала, не заслужил бы.

И уже вскоре ящики с драгоценностями стояли – один на другом – в углу полутемного коридора, загроможденного почти доверху другими ящиками, коробками и мешками.

– Желал бы начать сверку по описи, – сказал Старцев. – Перечень привезенных ценностей, как я понимаю, нужен не только мне.

– Да, конечно, нужен, – согласился Левицкий с видимым равнодушием. – Голубчик, но вы ведь порядочный и пунктуальный человек, не правда ли? И довезли все в целости и сохранности? Несомненно! Так к чему формальности? Давайте ваш перечень, и я подпишу акт приемки. Я вам верю.

– Но как же так? – опешил Иван Платонович, ожидая, что их совместная работа, даже если к ней присоединятся другие работники Гохрана, продлится до позднего вечера. Старцев хотел показать, если хотите, продемонстрировать каждую драгоценную вещь, которую они привезли из своего адского путешествия.

– Голубчик, позвольте, сначала я покажу вам наше учреждение, – сказал Левицкий. – Это вам надо знать. А потом… потом решим все наши формальности!..

Через полчаса у профессора голова пошла кругом. В самом буквальном смысле слова. Бушкин, который взялся сопровождать его, не дожидаясь на то разрешения Левицкого (который, в его представлении, как старый чиновник, не шел ни в какое сравнение с Иваном Платоновичем), на поворотах и в темных закоулках поддерживал своего начальника за руку. Здание это в два этажа, не такое уж большое снаружи, внутри оказалось огромным, утопленным в землю, своего рода бездонной пещерой Али-Бабы и сорока разбойников.

Начали осмотр с парадного операционного зала, куда в прежние времена попадали посетители, заходившие со стороны Настасьинского переулка. Высокие соборные окна, завершающиеся полукружиями, были забраны витыми, редкой художественной работы решетками, а толстые стекла, хоть и помутненные многолетней грязью, были на удивление целыми и хорошо пропускали неяркий осенний солнечный свет.

Окна, как мутные прожекторы, освещали операционный зал, где высоко на стенах мерцали красками дивные фрески. Слева – вид недавней столицы Санкт-Петербурга с Адмиралтейством, Петропавловкой и Смольным монастырем, а справа – столица нынешняя, Кремль, Иван Великий, Иверская часовня.

Посредине вырисовывалось нечто мутно-белое, какое-то безобразное облако, растянутое сверху вниз. И именно оттуда, сверху, сквозь этот серый слой, сквозь небрежные мазки малярной кисти глядел вниз голубой, невероятной красоты глаз. Печально и с недоумением глаз этот осматривал забитый вещами операционный зал и стоящую среди мешков, ящиков и тюков странную троицу – всклокоченного человека ученого вида в пенсне, чиновника в изношенном, но опрятном пиджачке и матроса в тужурке, расстегнутой так, чтобы во всю треугольную ширь были видны синие волны тельняшки. Меж коленей у матроса покачивался маузер в деревянной кобуре.

И все трое случайно собравшихся здесь людей глядели в бездонную глубину светлого глаза, испытывая необычное, до внутренней дрожи, волнение.

– Бога-то не закрасили, – сказал наконец Бушкин, чувствуя себя единственным представителем пролетариев, самого правильного класса. – Надо было бы и глаз тоже… Недосмотр!

Левицкий тяжко вздохнул, но явно не от чувства вины.

– Это не Бог, – сказал он. На стене был изображен во весь рост Николай Александрович.

– Что за святой? – строго спросил Бушкин. – Не знаю такого.

– Его величество император. Убиенный.

– Тем более надо замазать! – еще строже заметил Бушкин.

– Ты, Бушкин, вот что… Ты не мешай осмотру! – сказал Старцев негромко, но твердо.

Матрос замолчал. На Старцева он не обижался, так как полгал, что профессор имел полное право делать ему замечания. Старый большевик, комиссар… хоть и испорченный немножко ученостью.

А Старцев продолжал осматривать зал. Выложенный затейливым кафелем пол был весь, в два-три яруса, заставлен ящиками, сундуками, мешками так, что оставались только проходы к дверям, словно бы дорожки среди январских сугробов. И к каждому из ящиков, сундуков или мешков была прикреплена бирка, на которой красовался выведенный черной краской номер. Причем цифры, как отметил про себя Иван Платонович, был трехзначные, реже – четырехзначные.

– Пройдемте дальше, – предложил Левицкий.

Вот когда у профессора пошла голова кругом! Он почти заблудился среди бесчисленных закоулков и узких тропинок, лесенок и переходов – здесь тоже все пространство было загромождено. Кое-где, куда не проникал солнечный свет, горели вполнакала бра или люстры, и от их тусклого красного огня количество вещей казалось невыразимо большим. Ящики, мешки и свертки как бы смыкались под потолком, образуя таинственные своды.