Федор Гайворонский - Последний тамплиер

— Простите меня, граф, но в последнее время я перестал получать наслаждение от охоты, равно, как и от войны. Ваше предложение весьма лестно для меня. Посему прошу вас мой отказ не считать оскорблением.

— Ну что же, пусть будет так. Если будут затруднения с обустройством, обращайтесь к преподобному Николаю, управителю поместья. Я с вашего позволения, еду охотиться. Влажная почва, в которой вязнут копыта, и голодные, злые кабаны — как раз то, что мне нужно, чтобы забыться.

С этими словами я отправился к дрессье, который вскоре подобрал мне одежду для охоты, ибо моя осталась в Шюре. Во дворе меня поджидали Жанна в зеленом охотничьем камзоле, шерстяном плаще и кожаном подлатнике, Филипп, сидящий на одном коне с Гамротом, на двойном седле, некогда сшитом шорником согласно моим укзаниям, дабы с измальства приучать сына к езде, и десяток слуг. Псарий сдерживал свору собак, предвкушавших скорую радость охоты. Я слегка пришпорил своего Болто и став в голове охоты, повел за собой отряд. Миновав вал, псарий спустил собак. Они рассыпались в стороны, радуясь свободе, но по его свистку собрались в свору.

Охота заняла меня до вечера. Мы не загнали ни единого кабана, зато вовсю намучились с лошадьми, которых то и дело приходилось вытаскивать из раскисшей весенней земли. Грязные и усталые, но довольные и веселые мы вернулись в замок. Больше всех был доволен Филипп. Взрослые, то и дело прыгавшие с седел в непролазную грязь, вызывали у него восторг.

За ужином, едва я выпил вина, старые мысли вновь овладели мной. Но боль утраты притупилась. То, что еще утром казалось невозможным, сегодня к вечеру стало частью моей жизни. Чтобы не думать о Гвинделине, я стал размышлять над словами Гогенгейма и дальнейшей своей судьбе. Вскоре я пришел к заключению, что выбора у меня нет. Лишь только станет известно о смерти ле Брея, те, кто его послал, примут в отношении меня решительные меры. За Филиппа я был спокоен — пока он находится в ла Моте, ему ничего не грозит, но Шюре … Если герцог пришлет к его стенам свое войско, гарнизона Шюре не хватит, чтобы открыто противостоять натиску. Укрепления поместья слабы, и любая длительная, хорошо подготовленная осада, приведет к падению Шюре. Герцогское войско — это не дружина ле Брея. Если герцогу будет нужно прислать в Шюре тысячу солдат, он пришлет тысячу. Будет нужно пять тысяч — он наберет пять тысяч. Ла Мот сможет сопротивляться долго, но его гарнизон тоже мал для обеспечения безопасности еще и Шюре. Солдаты герцога придут за мной, и моей тайной. Значит я, средоточие всех бед, должен покинуть как можно раньше, эти места. Решено. Завтра я навещу Шюре и отбуду в Вестфалию.

Наклонившись к Гогенгейму, я шепнул ему на ухо:

— Я решил принять ваше предложение, любезный рыцарь. У меня нет иного выхода. Завтра утром мы отправимся в Шюре, а когда я улажу там свои дела, поедем в Вестфалию.

Немец согласно кивнул, продолжая методично обгладывать куриную ногу. Его спокойное худое лицо осталось безучастным.

После ужина я подошел к Жанне.

— Я хочу поговорить с тобой. Прямо сейчас. Может быть, пройдем в твои покои?

Она посмотрела на меня как-то странно. Потерянно, что ли?

— Идем… — прошептала она.

Тонувшие во мраке коридоры замка, освещенные факелами, увешанные гобеленами с изображением грифонов и химер, великих битв, подвигов легендарных рыцарей, величественных замков, военных походов, вызывали ощущение какого-то долгого, непрекращающегося сна. Как такое может быть наяву — Гвинделина мертва, я убил своею рукой собственного наставника, мастера-рыцаря, я собираюсь отправиться в дальнюю дорогу незнамо с кем и к кому, чтобы отомстить за смерть той, которая все еще ходит для меня по этой земле, только мы никак не можем с ней встретиться. Как может быть наяву, что моей женой, человеком, которому я доверю воспитание собственного сына, является существо, бывшее до двадцати пяти лет мужчиной, храбрым рыцарем, а потом превратившееся в хрупкую, нежную женщину? Как может быть, что существо это, несчастное и ранимое, любит меня? Что это за любовь — плотская ли женская страсть, или же братское, товарищеское чувство мужчины? Как я могу любить это создание, и всякий раз, понимая это, истреблять в себе подобные мысли, кого и чего я боюсь? Почему я, а не кто-нибудь другой, избран Богом, или дьяволом, наследником имперского престола и право это даровано мне рукою умершего сотни лет назад царственного предка? Отчего я не могу пить и гулять, как все, предаваясь праздности и распутству? Почему я люблю своих подданных — тех, кого должен считать грязными, низкими и жалкими, но кого в глубине души считаю своими братьями? Кто явился мне у ворот палестинской крепости, в день моего посвящения в рыцари, был ли то простой бродяга-еврей, или сам Иисус? Что такое церковь, кто такой этот Иисус с именем которого на устах инквизиторы сжигают и мучают людей? Как может наместник Бога на земле, Папа, быть пособником дьявола? Где Бог? Где дьявол? Почему и один и второй живут во мне, то появляясь, то исчезая? Есть ли в мире что-то, что превыше всех наших мелких, людских страстей, ради чего стоит жить, за что не жалко умиреть? Если это что-то называется любовью, а значит, принадлежит Богу, то почему он лишает нас любви, едва она рождается в нас, едва появляется рядом в образе человека? Кто ответит мне на мои вопросы? Почему и зачем я их задаю?

Мы подошли к двери ее покоев. Жанна распахнула дверь, пропуская меня вперед. На столике возле ее ложа стояли шахматы. Со стула спадало платье служанки…

— Анна, оставь нас, — молвила Жанна.

Девушка покорно встала с постели, смущаясь моего присутствия, и поспешно одевшись, ушла.

Когда мы остались одни, Жанна сказала:

— Я слушаю тебя, граф ла Мот.

— Жанна, помнишь, во время нашей беседы перед свадьбой, ты просила считать тебя все-таки женщиной, нежели мужчиной. Ты говорила, что мужское в тебе умерло давно, еще в юности и только любовь к отцу не позволяла вести другую, женскую жизнь, согласно велению твоего естества. Я хочу, чтобы ты подтвердила, так ли это на самом деле?

— Да Жак, это на самом деле так. Иоанн ла Мот умер во мне двадцать пять лет назад. Я живу с женщинами только потому, что нет и не будет никогда мужчины, кто бы согласился разделить мое ложе. Моя плоть также жаждет любовного огня, как и твоя. Потому я не укрощаю ее зов, а удовлетворяю, как могу.

— Жанна, у меня на земле после смерти Гвинделины осталось только два близких человека — ты и Филипп. Вскоре я должен буду уехать, и возможно, навсегда. Если все так, как ты мне сказала, я оставляю Филиппа тебе. Будь ему достойной матерью, и никогда не открывай свою природную тайну, потому что эта тайна однажды уже убила одного человека — твоего отца. Сделай сына храбрым рыцарем, сильным мужем, найди ему верную жену, такую, какой была мне Гвинделина. Шюре я завещаю Филиппу. Пока он не достиг совершеннолетия, распоряжаться поместьем будешь ты. Но пусть управителем в нем будет Гамрот. Все необходимые документы я составлю завтра, пригласив отца Николая.