Дэвид Ротенберг - Шанхай. Книга 2. Пробуждение дракона

Сказитель поежился. Запах озона сменился каким-то другим, которому он не мог подобрать названия. Вернувшись за письменный стол, он взял чистый лист рисовой бумаги. Он ощущал вращение мира под своими ногами и начал… С самого начала… Что-то новое… Что-то новое для нового мира. Он смотрел, как на прекрасно-чистой бумаге рождаются иероглифы:

Он внимательно смотрел на иероглифы. Ему вспомнился голый фань куэй, многие годы назад стоявший на набережной Бунд, затем — ожерелье его дочери, что теперь покоилось в том месте, которое он мысленно называл «могилой миссионера».

И тогда Сказитель написал фразу, которую писал чаще любой другой: «То, что принадлежало нам».

Он подумал об ослепительном свете, который несет тьму.

И почувствовал его приближение. Только теперь это приближалось быстрее, гораздо быстрее, чем раньше.

Сказитель заставил сознание замереть, а затем поманил то, что приближалось.

«Значит, все эти годы я ощущал приближение этой новой тьмы», — подумал он.

А затем оно вонзило в него свое холодное жало.

«Хорошо!» — мысленно произнес он. У него вдруг заболели почки и свело мочевой пузырь, но он подавил позыв помочиться. Ноги внезапно потеряли всякую чувствительность, но он не стал надевать туфли. Зло испытывало его, полагая, что он хрупкий и слабый. Хрупкий — возможно, но не слабый.

— Войди в меня, — стал упрашивать он. — Расти во мне. Заполни все коридоры моего храма, и тогда я смогу дать тебе бой. Я познаю твою скрытую суть, проникну в твою внутреннюю тьму, где лежит твоя поэзия, дожидаясь моего света.

Оно запустило в него свои ледяные пальцы, растеклось по его жилам, проникая повсюду, кусая. Оно пело ему, соблазняло, искушало его сладким убежищем сна, но он устоял перед всеми соблазнами и взял в руку кисточку.

Сказитель поднял лист рисовой бумаги, и ветер высушил чернила. Тогда он положил бумагу на письменный стол и поставил на его середину небольшой кусок нефрита. Одновременно с этим он посмотрел на правую руку — ту, которой писал. Верхняя фаланга большого пальца завернулась вовнутрь, а на костяшках безымянного, среднего и указательного пальцев быстро формировались большие твердые наросты. Только мизинец остался нетронутым.

«Чтобы напоминать мне о красоте… Которую я потерял… «То, что принадлежало нам…» Очень умно», — подумал он.

Сказитель взял еще один лист рисовой бумаги и положил его на стол.

На сей раз он не стал писать слова, а предоставил кисточке свободу действий. Она стала летать над бумагой, и вскоре на листе появилась высокая вершина с горным озером, женщина, стоящая перед замерзшим на холоде постиранным бельем, глядящая на свои руки, и солдаты. Везде — солдаты.

Эта картина снилась ему раньше, как и многим другим китайцам хань на протяжении последних двух тысяч ста лет.

Он поднял лист и подставил ветру, который вырвал бумагу из его пальцев и понес к реке.

— А потом унеси ее к морю, — проговорил он вслух, еще раз повторив эту фразу.

Не обращая внимания на боль в руке, он схватил новый лист и написал:

Затем положил лист рядом с первым и прижал его еще одним куском нефрита.

Он подумал о классической пьесе первой Сказительницы «Путешествие на Запад», о преданности Слуги и о тщетности его любви к Принцессе. Исполнение роли Принцессы принесло ему первый громкий успех. С тех пор он исполнял ее неоднократно, и с каждым разом аплодисменты зрителей звучали все громче.

Сказитель позволил своей спине выгнуться, а голове — откинуться назад и ощутил ту женщину, в которую превратился, став Принцессой, и которая теперь сражалась с тьмой, что он впустил в свое тело.

— Вспышка света сама есть надежда, непроглядная тьма — вызов надежде, — громко проговорил Сказитель, не замечая, что написал те же слова, что произнес вслух. Он опустил глаза и улыбнулся. А потом трижды нарисовал китайский иероглиф, означающий слово «надежда» — си ван.

Тьма внутри него задрожала, тело пронзили холодные злые молнии, в руках началось покалывание — предвестник серьезного припадка. Он позволил кисточке вывалиться из пальцев и упасть на пол. У него не было ни малейшего желания испачкать такой замечательный рисовый пергамент.

Не обращая внимания на боль, Сказитель ждал, глядя на то, как крутятся и выворачиваются его пальцы, словно пытаются освободиться от руки.

Когда ужасный припадок навалился на него, он еще сумел улыбнуться. Он нашел путь сквозь тьму — надежду, которая приведет его к рассвету на берегу моря. К тому, что принадлежало… нет, не ему. К Тому, что принадлежало нам.

Динамик, установленный на перекрестке Нанкин Лу и набережной Бунд, был настроен на максимальную громкость, поэтому искажал звук и немилосердно трещал. Но это не мешало тысячам китайцев, собравшимся, чтобы выяснить, что еще приготовил для них мир. Сквозь шум помех прорвались слова «новая и самая страшная бомба». Потом высокий голос «священного журавля», императора Хирохито, умолк. Последовал шум эфирных помех, а вслед за этим отчетливо прозвучал обращенный к подданным призыв императора «выносить невыносимое» и обращенное к армии и флоту предложение прекратить сопротивление и сдаться на милость победителя. Это противоречило знаменитому указу его военного министра Коречики Анами, в котором генерал поклялся, что «великие солдаты японской императорской армии будут сражаться до последнего вздоха и, если нужно, есть траву, грызть землю и спать в голом поле».

До чего же просто отправлять солдат на смерть, сидя в уютной тиши кабинета!

Шанхай немедленно начал праздновать. С окон было сорвано затемнение, люди вынимали из сундуков нарядную одежду, которую не надевали уже много лет, все, кто только мог, вышли на улицы и танцевали, в ночное небо взлетали и с треском взрывались петарды.

Армия коммунистов находилась в двух днях пути от Шанхая. Мао Цзэдун намеревался лично принять от японцев заявление о капитуляции, но Чан Кайши со своими войсками опередил его, воспользовавшись услугами американской военно-транспортной авиации. Первым же своим указом после капитуляции японского генералитета Чан Кайши отдал контроль над Шанхаем… японцам, поскольку считал, что только они способны осуществлять поддержание мира в городе. И вот, солдаты побежденной императорской армии Японии под дружное улюлюканье местных жителей вновь патрулировали улицы Города-у-Излучины-Реки.