Эдуард Кондратов - По багровой тропе в Эльдорадо

— Увидим ли мы его, твое Эльдорадо? — насмешливо проговорил он. — Но ты ошибаешься, мальчик, я вовсе не колдун. Я просто опытный человек, которого жизнь многому научила. Ты нравишься мне, молодой идальго, по душе мне и твой Друг. Я постараюсь составить снадобье. Рецепт его дал мне еще в Испании старый мавр. Увы, вскоре после этого его сожгла на костре святая инквизиция. Когда-то я поклялся не помогать людям ни в чем — я ведь ненавижу и презираю их. Но ты, Блас, и твой Друг будете исключением. Не знаю почему, но я о вас думаю всегда, как о своих детях: в родной моей Эстремадуре и у меня растет сын, и ему тоже сейчас семнадцать лет. Только поэтому я спасу твоего Хуана и возьму с тебя не всю, а лишь половину твоей будущей доли. Ха! Сам понимаешь, как смешно говорить сейчас о шкуре неубитой лисицы. Но ты первый заговорил о ней, да и к тому же за всякое благодеяние должно воздаваться сторицей…

И он опять насмешливо улыбнулся, показав удивительно ровные и белые зубы, так не шедшие к его истрепанному, обтянутому сухой морщинистой кожей лицу.

— Но как быть с Хуаном? — спросил я несколько громче, чем следовало бы.

Гарсия прислушался, не проснулись ли португальцы и Хоанес, затем придвинулся ко мне поближе и чуть слышно прошептал:

— Запомни: для всех остальных у Хуана простуда. Во-вторых, никому ни слова о том, что я умею врачевать. Крепись, мальчик! Гарсия де Сория твой верный друг, он не выдаст Хуана… И тебя.

С этими словами он быстро встал и, согнувшись пополам, вылез из хижины.

Он ушел, а я остался наедине со своими тревожными мыслями и сомнениями. Кто знает, окажется ли снадобье Гарсии таким чудодейственным, как он говорит? И разве найдет он нужные для него травы здесь, в бесплодной местности, где растут лишь колючки да серая, похожая на полынь трава? Возможно, у него припасены какие-нибудь сушеные корешки, и он всегда носит их с собой, но в это плохо верится — Гарсия при нас вытряхивал свой мешок.

Хуан, наконец, уснул, перестав стонать и метаться в беспамятстве. Я почувствовал, что и меня неудержимо тянет ко сну. Запахнувшись плащом, я обхватил руками колени, привалился к стене и закрыл глаза. Дремота потихоньку одолевала, и я чувствовал, как мысли мои теряют ясность. Но уснуть мне не пришлось: неожиданно я услышал приглушенный звук рожка и громкие возгласы. Очнувшись, я вскочил на ноги, и тотчас в хижину просунулась голова Агиляра.

— Блас! Скорее! Индейцы! — крикнул он и исчез.

Я растолкал мирно спящих португальцев и Хоанеса, схватил щит, выбрался наружу и сразу же увидел множество маленьких фигурок, которые размахивали длинными копьями и с пронзительными воплями бежали к хижинам со стороны невысокой горной седловины, имеющей пологий спуск к нашему лагерю. Капитан Франсиско де Орельяна уже гарцевал на своем скакуне между хижинами и поторапливал солдат. Но вот он громко скомандовал:

— Атакуем по моему сигналу! Держаться плотнее! Пехотинцы — по центру, всадники — по флангам!

Мы прикрылись щитами и стали ждать приближения врагов, крики которых становились все пронзительнее и громче. Расстояние между нами сокращалось, но было заметно, что индейцы постепенно замедляли свой бег: наше грозное молчание, видимо, смутило их. Очевидно было, что по дороге они порядком порастратили воинственный пыл: локтях в ста, когда мы уже могли свободно различать не только их лица, но и цветные узоры на бронзовых телах, нападающие остановились. Приплясывая на месте, потрясая копьями, они злобно кричали что-то на своем языке, но с места не двигались.

Этой минутой замешательства искусно воспользовался Франсиско де Орельяна. Вырвавшись на коне перед строем, он громогласно воскликнул: «Во имя пресвятой девы — вперед!» — и первым ринулся на врагов. С дружным воинственным кличем, размахивая мечами, наши всадники и пехотинцы бросились на индейцев. Нас было немного — человек двадцать, в том числе всего лишь семь всадников, — но удар получился столь дружный, что индейцы растерялись. В ужасе шарахались они от коней, тщетно пытались противопоставить ударам стальных испанских мечей свои деревянные копья с гнущимися о наши щиты медными наконечниками. Наши пехотинцы наступали плотной цепью, плечом к плечу, не давая индейцам никакой возможности зайти с тыла, а мы, семеро всадников во главе с капитаном, метались среди обезумевших от страха врагов, давя их копытами коней и поражая клинками. Битва в скором времени стала напоминать бойню, и мы были в ней хладнокровными мясниками.

Не прошло и четверти часа, как все было кончено. Наши потери были ничтожны: только четверо получили легкие ранения, да под Гомесом погиб конь. Индейское копье распороло ему брюхо, и он, всхрапывая, в судорогах бился на земле. Сам Гомес остался невредим: бормоча ругательства, он вместе с Муньосом, Гарсией и Агиляром бродил по полю сражения и добивал раненых индейцев. Не менее тридцати дикарей было убито и тяжело ранено в этом коротком бою. Я мог гордиться: двух или трех из них затоптал мой Федро, а одного — низкорослого и щуплого — я полоснул мечом по шее.

Внезапно Муньос издал радостный возглас и жестом подозвал к себе Гарсию и Агиляра. Склонившись, они отложили мечи и с видимыми усилиями вытащили из-под груды трупов высокого стройного индейца. Они подхватили его под локти и поволокли к капитану, который оживленно разговаривал с группой солдат.

Заинтересованный, я подошел ближе. Молодой бронзовокожий индеец с длинными, собранными в пучок волосами и красивым лицом, украшенным белыми и красными разводами, с трудом стоял на ногах. Видимо, он был оглушен мечом, ударившим по голове плашмя, и сейчас только-только приходил в себя. В этом ему помогли увесистые затрещины, которыми его поочередно награждали по дороге Агиляр и Муньос. На плечах у него болтался темно-красный плащ из тонкой шерсти индейского безгорбого верблюда [11] этих животных называют здесь ламами , а бедра стягивало груботканое покрывало, закрывавшее ноги до икр. И руки, и грудь были также покрыты замысловатыми разводами.

— Гляжу, моргает, а на теле — ни царапины, — возбужденно рассказывал Муньос. — Ну, думаю, отдыхать тебе не дам… Позабавимся над тобой, дьявол, будь уверен…

Очень скоро индеец окончательно пришел в себя. Глаза его приняли осмысленное выражение. Он дико огляделся и попытался было вырваться из дюжих рук, но вызвал только радостный гогот у солдат.

Франсиско де Орельяна, наморщив высокий лоб, пристально смотрел на пленного. Похоже было, что он силится нечто вспомнить.

Наконец, он произнес, медленно и с запинками, длинную фразу на каком-то гортанном языке. Индеец вздрогнул, затем гордо вскинул голову и ответил коротко и твердо.