Бенджамин Рошфор - Фанфан и Дюбарри

Потом последовало нечто неописуемое. Двое верзил кинулись к нему, и Тюльпан, боясь, что в толпе ему могут преградить путь (на улице было полно людей, возвращавшихся с работы) склонив голову, вошел в собор, рассчитывая найти запасной выход.

Сие святое место было, однако, полно народу: служили заупокойную мессу и церковный хор только что громовым "фортиссимо" сопроводил в последний путь Гомера Данцига, чье имя никак не вошло в историю. Ах, что было! Шевалье де Ла Тюльпан ещё долго будет вспоминать о смятении толпы опечаленных родственников, перепуганных, словно куры при виде лисы, о воплях "Скандал! Скандал!", о вое вдовы и ругани братьев дорогого усопшего. За ним гонялись вокруг колонн, крича:

— Держи вора! Лови убийцу! Хватай святотатца!

Потом Тюльпан споткнулся о предательский ковер и налетел на катафалк, который с жутким грохотом рухнул на пол. Вот так и получилось, что Фанфан был наконец схвачен и арестован, хотя и хватался изо всех сил за гроб Гомера Данцига, чья душа, как нам кажется, была уже достаточно далеко на пути в рай, чтобы не видеть этой адской сумятицы и не слышать воплей, нарушивших траурную церемонию.

Вот почему Тюльпан потом повторял, как мы слышали:

— Нет, это чертово местечко я никогда не забуду!

А повторяет он это в тюрьме, где заперт был уже двенадцать часов.

В зале суда уже не мог прикинуться глухонемым, раз уж орал как ненормальный, когда его констебли пинками вышибали из храма. Поэтому решил разыгрывать простачка, чтобы никто не мог приписать его непонимание и косноязычие ничему, кроме врожденного слабоумия.

Кое-как Тюльпан понял, что на следующий день его будет судить некий Хидборо — судебный пристав и судья в одном лице, который занимался мелкими проступками.

— Который час? Восемь-девять утра?

В камере света не было, темно, хоть глаз выколи. Тюльпану не спалось, поэтому ему так хотелось угадать, который час. А не спалось ему потому, что в другом углу камеры кто-то непрестанно храпел, стонал и пускал газы, так что неудивительно, что в камере так смердело. Но это хоть позволило ему забыть о своем отчаянии. Ведь храп, хрип и прочее составили настоящий концерт, весьма оригинальный.

Тюльпан задумался, что ему может грозить, хотя всерьез заботило его как раз не это. Он ощущал себя совсем беспомощным в этом огромном, страшно чужом и таком грозном для него городе, где без денег, друзей и покровителей ему суждено было идти от разочарования к разочарованию, от неудачи к полной катастрофе.

Тут в камере появился отблеск света. Кто-то снаружи, с улицы поднимал железный ставень, на нижнем краю которого был глазок. Назвать это светом было бы преувеличением, просто тьма сменилась полутьмой, но теперь хоть можно было различить замызганные каменные стены, засохшие потеки на полу, и даже дохлую крысу, которая успела высохнуть, — ясно, что за атмосфера была в этом склепе.

Сзади в углу Тюльпан увидел какую-то громадную, странную, бесформенную кучу — ту самую, что всю ночь музицировала. По-видимому, это было человеческое существо, но слово "куча" подходило больше. Казалось, это была масса без головы, огромная шарообразная кукла из лохмотьев, все, что угодно — но если это в самом деле был человек, то очень мало с человеком схожий. И удивительнее всего, что все это было целиком облеплено грязью, теперь уже совсем засохшей, но именно это объясняло, откуда этот запах, напоминавший вонь застойных каналов Венеции. Короче говоря, жуткий смрад!

Тюльпан всегда был любопытен, даже в моменты, когда ему было вовсе не до смеха. Поэтому он встал и подошел взглянуть поближе.

— Эй! — позвал он. — How do you feel? [23] — Как самочувствие?

Поскольку ответа на свой вопрос не получил, пнул "кучу" наугад, надеясь, что не угодил в уязвимое место. Но результат проявился: из груды лохмотьев, склеенных засохшей грязью, вынырнуло что-то отдаленно схожее с лицом — ни мужским, ни женским, невероятно растянутым в ширину, темно-сизого цвета, с двумя громадными дырами ноздрей, запавшими губами, с глазами, тяжело раздиравшими заросшие скорлупы век, пронизанными красными жилками, как у кролика-пьяницы. А вершиной этой невероятно деформированной головы была корона густых волос — которые были бы белыми, не будь они напудрены угольной пылью и покрыты черной коркой, а судя по длине, принадлежали они женщине. Это предположение подкреплял тот факт, что багровые уши этого создания были украшены серебряными сережками с маленькими сапфирами.

— My name is Strawberry, [24] — Меня зовут Земляника — представился Тюльпан, услышав в ответ нечто такое, от чего у него перехватило дыхание, нечто, произнесенное на чистейшем французском:

— Слушай, не сри ты мне на мозги, а?

Сказано было неповторимым языком, голосом, звучащим как треснувший колокол, но все же колокол! И потом эта огромная женщина — если это и вправду была представительница прекрасного пола — тут же уснула. Надо же! Француженка! Но такая!!!

Тюльпан опять уселся в угол и ждал не меньше часа, пока женщина окончательно проснулась. Проснувшись, с ворчанием села, потом со трубным звуком потянулась, встала на ноги — и показалась во всем своем заляпанном и помятом великолепии пивной бочки — что вдоль, что поперек. Когда же на Тюльпана уставился удивленный мутный взгляд, в котором ещё не было и признака мысли, Фанфан сказал:

— Мое почтение, мадам! Считаю своим приятным долгом приветствовать соотечественницу!

Потом с улыбкой, словно истинный дворянин, склонился, чтобы поцеловать ей руку. Она стерпела. Видимо, такое начало её полностью ошеломило. Растерянно оглянувшись вокруг, вдруг выдохнула:

— Слушай, повтори, а? Что ты сказал?

— Я выразил вам свое почтение, мадам!

— И ты поцеловал мне руку?

— Да, я имел эту честь, мадам.

— Черт! Дьявол! Гром меня разрази! — сказала та, откашлявшись. — Я думала, мне чудится. На миг даже подумала, что я опять у старика Филиппа! — Умолкнув, тут же продолжала: Тысяча чертей, я только что говорила по-французски, верно?

И когда Тюльпан кивнул, удивленно добавила:

— Черт побери, усраться можно! — и довольно расхохоталась. — Я и не знала, что ещё умею! Ведь сорок лет, как не было случая!

— Но вы ещё умеете мастерски ругаться! — галантно заметил Тюльпан.

— А, это нормально! Я крою по-французски и по-английски, как на душу придется! Как тебя зовут, сынок?

— Фанфан, — ответил он, — но это только между нами, мадам! — добавил тише. — Я попал в щекотливую ситуацию.

— Shut up! [25] — Замолчи! — скомандовала она. — Я тоже принадлежу к определенным кругам…

— К определенным кругам?..

— Да… и у нас не принято выпытывать друг друга… Чем меньше я буду о тебе знать, тем лучше!