Кирилл Кириллов - Витязь особого назначения

— Так у нас телега твоя имеется. Погрузим их внутрь связанных да и поедем. А коней в обоз пристроим.

На том и порешили. Ягайло впряг конька и, сев на облучок, вывел телегу на дорогу. Припер одну дверь снаружи копьем, выгреб оставленное со вчера оружие, переложил его в приделанный сзади ящик и, оставив Буяна сторожить, вернулся к стойбищу. Покопался в пожитках пленников и нашел подходящий короб. Вытряхнул прямо на землю все его содержимое и несколькими ударами ноги разломал ящик на доски. Выбрал две самые большие, взял под мышку. Вдвоем с Евлампией они подняли связанных поляков на ноги и, подгоняя толчками копья в спину, провели к дороге.

Ягайло сходил к телеге и приладил доски на слюдяные окна, чтоб не разбили, если бежать надумают. Вернулся к Евлампии, присматривающей за трясущимся от страха пленниками. Вдвоем они принялись за дело. Отвязывали по одному, давали время растереть затекшие запястья и, опять стянув их поясами, заталкивали в повозку через незапертую дверь. Вскоре четверо пленников расположились на мягких сиденьях, а один, которому не хватило места, устроился в ногах, прямо на ковре. Ягайло еще раз осмотрел повозку со всех сторон, подергал дверные ручки, попинал ногой колеса, хотел протереть стекла, но сообразил, что за щитами до них не добраться. Остался не очень доволен, но делать было нечего. Евлампия тем временем привела взнузданных и заседланных польских лошадей и связала их одного с другим, поводом к седлу, а уздечку первого накрепко примотала к крюку на задке повозки.

— Ты на козлы и правь этой колымагой, — распорядился Ягайло. — А я на Буяне сзади поеду, буду смотреть, чтоб не выпрыгнул кто по дороге.

Девица кивнула, ни слова не говоря, влезла на передок. Слегка приголубила конька вожжами по округлому крупу, и процессия, пыля, двинулась по дороге.

К концу дня они увидели башни Люблинского замка и колокольню церкви Михаила Архангела. Заночевали в перелеске, а поутру снова двинулись в путь.

Город все не начинался. Составленный Ягайлой и Евлампией обоз третий час двигался вдоль плетней, на которых не было привычных горшков. Вдоль крепких заборов, и высоких, почти крепостных стен, за которыми зло брехали сторожевые псы.

Народишко был ухоженный, опрятный, но пуганый. Завидев всадников, почти все старались убраться с дороги. Мужики ломали шапки и кланялись в пояс, бабы тоже кланялись в пояс и старались шмыгнуть в боковой проезд или дыру в заборе. Стайки детишек затихали и ныряли в канавы, кусты, под деревья, куда угодно, лишь бы не попасться на глаза статному воину и обитателям роскошного возка.

Одна девчушка лет пяти с испугу забежала в угол, образованный двумя сходящимися заборами, и, поняв, что деваться некуда, села на землю и разрыдалась в голос, потирая глаза грязными кулачками. На подмогу ей никто из взрослых не поспешил, хотя за заборами мелькали любопытные и настороженные глаза.

— Странно они тут живут, — молвила Евлампия, когда они выехали из узкой горловины деревни на широкий проезжий тракт и Ягайло притормозил Буяна, поравнявшись с козлами. — Может, от тесноты друг на друга в обидах да мести боятся. Ведь никакого простора, дома на дома налезают, подворья на подворья, деревни на деревни.

— Это есть, но не только друг дружку они боятся, а всадников проезжих тоже. Видать, лютуют паны.

— А с чего бы им лютовать? Народ-то свой, родной. Кровь от крови, плоть от плоти, — удивилась Евлампия.

— Не совсем, то земли от веку спорные. Многажды из рук в руки переходили. То один князь придет, то другой. Даже свейские короли сюда с огнем и мечом хаживали, мадьяры, пруссаки приходили, про русичей, поляков да ордынцев не говоря. Как придут, так мужика за грудки и в морду. Почему, мол, прошлой власти служил? А как не служить, когда, чуть что, на копья взденут или в полон уведут?

— Жуть-то какая, витязь, — поежилась девица. — Хорошо, в наших землях такого нет.

— Сразу видно, не бывала ты, Евлампия, за границами княжьих хором. Не видывала наших междоусобиц да не слыхивала о них. Бывало, и переяславльские на курских налетали да продавали челядь [19] Челядью на Руси называли рабов иностранных, в отличие от холопов, рабов из местного населения. печенегам. И Киев половцам черниговских да смоленских мужиков отгонял. А уж с новгородцами чего делали? А, ладно, — Ягайло махнул рукой, — вспоминать даже противно.

Девица замолчала, о чем-то глубоко задумавшись. Да и витязь был не в духе разговаривать. Послал коленями Буяна вперед. Тот черной стрелой пролетел через очередную деревеньку, топотом распугивая кур и гусей. Исчез за стеной пыли.

Евлампия хотела нахлестнуть коней, догнать, потом плюнула, наоборот, чуть прибрала вожжи, сдерживая весь обоз. Пусть витязь погневится там один, не найдя, на ком зло сорвать.

Когда девица вывела наконец караван из горла единственной на всю деревеньку улицы, она увидела, что Ягайло спешился. Он стоял около небольшой будочки и препирался с караульным. Юнец был в белой форме с эмблемой городского муниципалитета — белым же козлом на красном поле, шибающим копытами по виноградной лозе. Ягайло наседал, размахивал зажатым в руке свитком, и даже грозил кулаком, юноша отгораживался от него полумесяцем алебарды и что-то лепетал в ответ на непонятном лающем языке.

Евлампия спрыгнула с козел и подошла к Ягайле.

— Чего это он? — дернула она витязя за рукав.

— Пущать не хочет. Говорит, у них тут подорожная наша не действует. В Краков можно, в Варшаву можно, а к ним нет. Видите ли, у них городской совет такой указ принял, у… буквоеды.

Юнец пискнул что-то вроде «швайне» и забился в свою будку, накрест перегородив узкий вход древком. Ягайло занес кулак. Евлампия повисла у витязя на руке:

— Ты что, сдурел? Он же подмогу крикнет, тогда нам против всего люблинского воинства биться придется.

— Мертвые не кричат! — взревел Ягайло и попер на будку, как баран на новые ворота.

Евлампия клещом вцепилась в его запястье.

— Да отступись же ты, витязь, — заворковала девица. — Не хотят с нами знаться, и не надо, стороной объедем. Делов-то!

Ягайло понемногу успокоился. Остыл. Позволил отвести себя к нервно прядающему, почувствовавшему напряжение грядущей битвы Буяну. Похлопал коня по гриве, успокаивая, взобрался в седло. Развернул коня на теряющийся в полях золотящейся пшеницы проселок. Евлампия взобралась на козлы и последовала за ним.

Долго ехали молча. Поляцкие кони понуро брели за возком. Буян смотрел вдаль, делая вид, что ему до людских забот и дела нет, и только рыжий конек, которому никто не озаботился дать имя, с интересом вертел головой по сторонам, иногда дурашливо всхрапывая и порываясь заржать.

— Слышь, Ягайло, — не выдержала угрюмого молчания Евлампия, — а чего он нас пущать-то не хотел?