Джордж Фрейзер - Флэш по-королевски

Поверите или нет, но на короткое время его спич взбодрил меня. Ясное дело, это была болтовня, предназначенная поддержать меня — и он это знал — но этот человек излучал такую непреклонную уверенность, что та становилась заразной. Если он и впрямь верит, что у нас получится, — ну, может, и получится. Остальные подхватили тост, и мы выпили; Бисмарк вздохнул и опять наполнил бокал. Я никогда раньше не видел его таким, как в тот миг — он повеселел, приоткрывая совершенно неизвестную сторону своего характера — все это, сдается, было точно рассчитанным представлением в мою честь.

— Как мы будем вспоминать об этом, — промолвил Бисмарк, — когда станем стариками доживать свой век в сельских усадьбах, а шустрые молодые парни будут пихаться локтями в борьбе за кресло канцлера? Даже не знаю, — он покачал головой. — Я, наверное, стану носить кожаные штаны и строить из себя посмешище на штетгинском шерстяном рынке и уступать пару талеров всякому, кто обратится ко мне «барон». [XXVII*] А вы, Флэшмен, вы будете сидеть в своем клубе в Сент-Джеймсе и толстеть за портвейном и мемуарами. Мы будем жить, клянусь! Мы будем сражаться! Мы победим! Разве это не то, что вершит великие дела, что меняет течение времени?

Слов нет, мне стоило разделять его энтузиазм, подобно Крафтпггайну, впитывающему каждую букву и глядящему на него словно покорный вол. Но на самом деле я думал про себя: «Господи, сделай так, чтоб Джон Галли отметелил этого парня по-настоящему!» Но вслух я сказал вот что:

— Герр Бисмарк, я очень тронут. А теперь, с вашего разрешения, я бы предпочел хорошенько напиться. Потом, завтра, я буду целиком в вашем распоряжении, раз уж ничего иного мне не остается. Но коль уж мне суждено определять судьбы Европы, то для начала мне не помешало бы влить в себя бочонок спиртного. Так не окажите ли мне любезность обеспечить меня бутылкой вина, сигарой и тем количеством похабных застольных песен, какое вы и ваши друзья смогут вспомнить? А если вы сочтете, что такие грубые языческие обряды плохо вяжутся со славным приключением во имя Фатерланда, что ж — вы ведь сделали свои приготовления, так не мешайте мне делать мои.

Как последствие ночных возлияний, против которых Бисмарк не возражал, на утро в день отъезда из Шенхаузена меня мутило и страшно болела голова. Поэтому я мало что об этом помню, впрочем, потеря невелика. Если уж на то пошло, мои воспоминания о поездке на север, в Штракенц, тоже весьма смутны: по жизни мне приходилось слишком много путешествовать, чтобы испытывать иные чувства, кроме усталости, да и смотреть там было не на что: заснеженные поля, деревушки и островки леса с голыми черными древесными стволами.

Руди, как обычно, лучился весельем, де Готе же был сама любезность, но я знал, что он не забудет и не простит тот удар шлагером в живот. Я же не забыл две раны, которыми обязан ему: так что мы квиты. Де Готе никогда не говорил о нашем поединке, но в экипаже я то и дело ловил на себе взгляд его темных глаз; он тут же отводил их, начиная пялиться на что угодно кроме меня. Этот парень без колебаний спустит курок, вздумай я дернуться.

Следуя указанию Бисмарка, оба перестали называть меня «высочеством». Надо полагать, «теория» Берсонина, как окрестил ее Бисмарк, сыграла свою роль в период обучения, теперь же была отброшена за ненадобностью. Зато они не упускали случая углубить мои познания в таких предметах, как география Штракенца, дворцовый этикет и организация свадебной церемонии. Я все это запоминал тогда, поскольку делать было нечего, хотя сейчас у меня уже все выветрилось из головы.

Три дня мы провели в дороге и к вечеру последнего очутились в густо поросшей лесом местности, призрачной и тихой под своим снежным покровом. Картина была торжественной и прекрасной, и за все время пути по извилистой лесной дороге мы не встретили ни души, пока около четырех пополудни не остановились у маленькой хижины на поляне. Из печной трубы домика в бирюзовое небо поднимался дымок. Нас встретили двое или трое шустрых парней в крестьянской одежде; они обтерли лошадей и проводили нас внутрь хижины. Подслушав их разговор с Руди, я мигом раскусил, что это вовсе не крестьяне. По германским стандартам их можно было считать джентльменами — это были ребята грубые, поднаторевшие в делах особого рода — ну, в смысле, перерезать кому-нибудь глотку, а потом преспокойно сесть за обеденный стол.

Мы с Руди принялись за еду, а де Готе метался взад-вперед, глядя на часы и выражая беспокойство, пока Руди не одернул его и не предложил сесть и выпить с нами бокал вина. Время шло, и меня постепенно начало трясти. Руди плеснул мне добрую порцию бренди, чтобы успокоить.

— Еще три часа, — говорит он, — и ты облачишься в шелковую ночную рубашку с вышитыми на ней инициалами «К-Г». Боже! Как хотел бы я оказаться на твоем месте. Обычному человеку так редко выпадает шанс стать королевской особой!

— А вот я готов назвать тебе одну, с радостью отказавшуюся бы от короны, — отвечаю я. Меня начала бить крупная дрожь.

— Не говори ерунды. Обожди пару дней, и ты почувствуешь себя так, словно был рожден, чтобы носить пурпур. Может, издашь закон, запрещающий девственность, а? Де Готе, сколько времени?

— Пора двигаться, — в голосе слышалось напряжение.

— Гей-гоп, — восклицает Руди, вставая. Он был невозмутим, словно собирался прогуляться перед сном. — Тогда вперед.

Но перед выходом случилась небольшая заминка, когда де Готе, услужливо помогавший мне надеть пальто, обнаружил в моих карманах пистолеты. В Шенхаузене я спрятал их в паре обуви и теперь решил прихватить с собой. Руди покачал головой.

— Принцы не носят при себе оружия, за исключением официальных церемоний.

— А я ношу, — говорю. — Или я беру их с собой, или вообще никуда не иду.

— И какой прок ты рассчитываешь от них получить, парень?

— Надеюсь, никакого. Но если случится худшее, они, может быть, дадут мне некоторую свободу маневра.

Де Готе сгорал от нетерпения, так что, выругавшись и ухмыльнувшись, Руди таки сдался и разрешил мне взять их. Он понимал, что я не такой дурак, чтобы махать пистолетами направо и налево.

Следуя за де Готе и прикрываемые с тыла еще двумя, мы с Руди стали пробираться сквозь заросли, по колено утопая в снегу. Тишина стояла мертвая, и темно было хоть глаз коли, но де Готе уверенно вел нас вперед, пока примерно через четверть часа мы не уперлись в каменную стену. Там нашлась калитка; мы миновали аллею из кустарника, который, судя по регулярным промежуткам, представлял собой часть большого сада. Даже в темноте я смог различить под снегом ровный газон, и ТУТ перед нами открылись огни большого дома, окруженного террасами и аллеями из подстриженных кустов.