Джин Ауэл - Охотники на мамонтов

Эйла улыбнулась и опустила волчонка в корзину. Он немедленно выпрыгнул оттуда на пол, сел, почесался, потом побежал к своей кормушке. Эйла начала складывать белую рубашку, готовясь убрать ее. Она погладила белую кожу и белый горностаевый мех, расправила маленькие хвостики с черными точками, чувствуя, как сводит все внутри, как подкатывает комок к горлу. На глазах ее появились слезы, которые она не в силах была сдержать. Да уж, не то же самое! Как это может быть тем же самым!

— Эйла, ты знаешь, как я хочу тебя, как ты дорога мне, — сказал Ранек, становясь рядом с ней. — Знаешь ведь?

— Думаю, да, — ответила она, не отворачиваясь, но закрывая глаза.

— Я люблю тебя, Эйла. Я знаю, что ты сейчас расстроена, но я хочу, чтобы ты знала… Я люблю тебя с того момента, когда я тебя увидел впервые. Обещай, что ты подумаешь о том… о том, чтобы позволить мне сделать тебя счастливой. Как? Подумаешь?

Эйла бросила взгляд на белую рубашку, которую она держала в руках, и в голове ее все помутилось. «Почему Джондалар не хочет больше спать со мной? Почему он не касался меня, даже когда мы спали вместе? Все изменилось с тех пор, как я стала Мамутои. Может быть, он не хотел, чтобы меня приняли в племя? А если не хотел, почему не сказал об этом? Может быть, все же хотел; он говорил об этом. Думаю, он любил меня. Может, он изменил свое отношение? Может, он больше меня не любит… Он никогда не просил меня быть с ним. Как мне быть, если Джондалар уйдет отсюда — без меня? — Комок у нее в горле стал тяжким, как камень. — Ранеку я дорога, и он хотел бы стать близким мне человеком. Он приятный и заботливый, и часто смешит меня… и он меня любит. Но я не люблю его. Хотела бы я полюбить его… может, попытаться?»

— Хорошо, Ранек, я подумаю, — тихо сказала она, но при этих словах горло ее свела судорога; ей больно было произносить это.

Джондалар видел, как Ранек выходил из очага Мамонта. Теперь он выбрал роль соглядатая, хотя это было и непросто для него. Это считалось недостойным взрослого человека — и в этом племени, и там, откуда он был родом, — подглядывать за другими людьми, а Джондалар всегда был особенно чувствителен к общепринятым условностям. Столь неподобающее поведение беспокоило его, но он ничего не мог с собой поделать. Исподтишка он неотступно следил за Эйлой и за всем происходящим в очаге Мамонта.

Стремительная походка резчика, возвращавшегося к себе в очаг Лисицы, и его радостная улыбка наполнили сердце Джондалара страхом. Он понимал, что Эйла сделала или сказала что-то такое, что так обрадовало Ранека, и он, со своим богатым воображением, приготовился к худшему.

Судорожные попытки разобраться в своих чувствах отнимали все его силы. Он не мог есть и спать и выглядел изможденным и истощенным. Одежда уже болталась на его исхудавшем теле. Он не в силах был ни на чем сосредоточиться, — даже на великолепном новом куске кремня. Временами он спрашивал себя: уж не потерял ли он рассудок, не попал ли под власть какого-нибудь зловредного ночного духа? Любовь к Эйле, печаль о том, что он покинул ее, и страх перед тем, что может случиться, если он не отпустит ее с миром, так истерзали его, что он не мог находиться рядом с ней. Он боялся, что потеряет власть над собой и сделает что-то, о чем потом будет жалеть. Но и не видеть ее он тоже не мог.

Львиное стойбище снисходительно относилось к странному поведению своего нового обитателя. Любовь Джондалара к Эйле была для всех очевидна, как он ни пытался скрыть ее. Со стороны решение казалось простым и очевидным. Эйла и Джондалар дороги друг другу, это всякому понятно; почему бы им не сказать о своих чувствах друг другу — а потом пригласить Ранека стать третьим в их союзе? Но Неззи понимала, что все не так просто. Материнское чутье подсказывало ей, что любовь Джондалара к Эйле слишком сильна, чтобы разрушиться только из-за того, что им не хватает слов высказать ее. Что-то более глубокое встало между ними. И она больше, чем кто-нибудь, понимала глубину любви Ранека к Эйле. Это не тот случай, когда можно любить втроем. Эйла должна сделать выбор.

Теперь эта мысль завладела Эйлой. С тех пор как Ранек напомнил ей горькую правду, что теперь она спит одна, и предложил перейти в его очаг, она не могла больше думать ни о чем другом. Она цеплялась за надежду, что Джондалар сможет предать забвению их взаимные резкости и вернуться; в этой вере ее укрепляло то, что, стоило ей поглядеть в сторону кухонного очага, она ловила его быстрый ответный взгляд. Она невольно думала, что, стало быть, ему хочется смотреть в ее сторону. Но каждая одинокая ночь разрушала ее надежду.

«Подумай об этом…» Слова Ранека звучали в ее ушах, и, заваривая травы для Мамута, она думала о высоком темноликом мужчине и о том, смогла бы она полюбить его. Но мысль о жизни без Джондалара наполняла ее тело странной пустотой. Она добавила к измельченным сухим листьям свежей весенней зелени, залила все это горячей водой и понесла старику.

Она улыбнулась, услышав его приветствие, но все равно выглядела озабоченной и усталой. Мамут знал, что она опечалена с тех пор, как Джондалар оставил ее, и он рад был бы помочь ей, будь это в его силах. Он заметил, как Ранек говорил с ней, и собирался расспросить ее об этом. Мамут верил, что в жизни Эйлы все подчиняется какой-то высшей цели. Он был убежден, что Великая Мать по каким-то своим причинам испытывает ее, и потому не торопился вмешиваться.

Эйла прикрыла свет, прошла к своей лежанке, разделась и приготовилась ко сну. Тяжелое это было испытание — встречать ночь, зная, что Джондалара не будет рядом с ней. Она старалась занять себя мелкими делами, сидя среди сброшенных на ночь шкур, только бы протянуть время — иначе, она знала, она может проснуться среди ночи. Наконец она взяла на руки волчонка и села на край постели, баюкая теплого ласкового маленького зверя, гладя его, разговаривая с ним — пока он не уснул у нее на руках. Потом она положила его в корзину и снова ласкала его, пока тот опять не затих. В отсутствие Джондалара Эйла расходовала свою любовь на Волка.

Джондалар тотчас понял, что взаимоотношения между Эйлой и Ранеком изменились, хотя ему и не хотелось это признать. Он наблюдал за ними несколько дней, пока в конце концов не был вынужден согласиться с фактами: Ранек разве что не переселился в очаг Мамонта и Эйла с радостью и гостеприимством встречала его. Сколько бы он ни уговаривал себя, что все к лучшему и что следует предоставить события их естественному ходу, он никак не мог преодолеть боль утраты, заглушить обиду и ревность. Казалось бы, ведь это он сам, по своей воле, оставил Эйлу, отказался делить с ней постель и очаг — но теперь он ощущал себя покинутым, брошенным ею.