Хэммонд Иннес - Проклятая шахта.Разгневанная гора

– Жаль, что я ее не увижу, – сказал я.

– Возможно, увидишь – в Милане.

Мне снова показалось, что за его словами скрывается нечто важное. Затем, видимо из боязни, что я могу сболтнуть лишнее, он посмотрел на часы и поднялся:

– Извини. У меня сейчас совещание. А ты пройди к руководителю отдела переоборудования. Я предупрежу его. Не сомневаюсь, то, что вы предлагаете, нас заинтересует.

Я встал.

– Возможно, мы увидимся… – начал было я, но что-то в его взгляде остановило меня.

– Сожалею, но я очень занятой человек. – Он обошел вокруг роскошного стола из красного дерева и пожал мне руку. – Было приятно увидеться, Дик.

Ян проводил меня до двери, его рука легла на мое плечо.

– Скажи, ты что-нибудь знаешь о Максвелле?

– О Максвелле? – искренне удивился я. За каким чертом он спрашивает меня о Максвелле? – Нет, я не видел его с тех пор. как уехал из Италии.

Ян кивнул:

– Он здесь, в Пльзене. Если ты увидишь его, то передай ему… – Казалось, он нс может решиться сказать мне, что именно передать, а потом так тихо, что я с трудом расслышал, шепнул: – В субботу вечером, – и уже громко добавил: – Передай ему, что я всегда буду помнить времена, когда мы служили на Биггин-Хилле.

Он распахнул дверь и, окликнув секретаря, велел ему проводить меня к пану Маричу.

– До свидания, дружище, – сказал он напоследок и закрыл тяжелую дверь своего кабинета.

Мы с Маричем проговорили около часа. Время от времени я переводил взгляд с закопченного окна, за которым виднелись трубы доменных печей, на собственные разложенные на столе инструкции по эксплуатации нового оборудования. Пан Марич, близорукий мужчина в очках с толстыми линзами без оправы, с нескрываемым интересом разглядывал техническую спецификацию предлагаемой мною продукции. Деталей разговора я совершенно не помню. Речь шла по большей части о технике. Мы были одни и говорили по-английски. Я помню, что автоматически отвечал на его вопросы, а сам мысленно еще и еще раз прокручивал недавний разговор с Яном. Почему он хотел повидаться со мной поздно вечером? К чему это поручение по поводу Максвелла? У меня было чувство, как будто я коснулся края чего-то такого, что могло существовать только по эту сторону «железного занавеса».

Мой разговор с Маричем закончился около четырех. Он уведомил меня, что рассмотрит некоторые параграфы спецификации вместе с экспертом и позвонит мне завтра утром. Затем он связался со своим помощником и велел ему вызвать заводскую машину. Когда я встал и убрал свои бумаги в портфель, он поинтересовался:

– Как давно вы знаете Тучека? Я объяснил.

Он кивнул, а потом, покосившись на закрытую дверь, тихим голосом продолжал:

– Это ужасно для него. Он прекрасный человек и сослужил огромную службу своей стране, когда в тридцать девятом улетел в Англию с синьками всего нового вооружения, которое производилось здесь, включая новейший, усовершенствованный вариант ручного пулемета Брена. Жену его убили, а его отец, Людвиг Тучек, умер в концлагере. Потом, после войны, он вернулся и реорганизовал тучековское предприятие – вот этот сталелитейный завод. Он работает как проклятый, без отдыха, с утра до ночи, восстанавливая то, что разрушили немцы. А сейчас… – Он пожал плечами и замолчал.

– Он выглядит очень усталым, – сказал я.

– Мы все очень устали, – ответил Марич, внимательно глядя на меня сквозь толстые стекла очков. – Может быть, однажды… – Он умолк на полуслове, так как вошел его секретарь и сказал, что машина ждет у подъезда.

Мы попрощались.

– Я позвоню вам завтра, – сказал он.

Выйдя во двор, я увидел, что тучи рассеялись. Ярко сияло весеннее солнце, а громадный сталелитейный завод извергал в небо клубы белого дыма. Я сел в ожидавшую меня машину, и мы выехали через ворота на улицу.

В отеле я позвонил в несколько мест, потом заказал чай в номер и углубился в работу, которой у меня становилось все больше и больше в связи с моей деловой поездкой по нескольким странам. Я уже побывал в Скандинавии и Центральной Европе и каждый раз, оказываясь в новой стране, должен был приспосабливаться к новым условиям, адаптироваться к другому языку и так далее – словом, я чувствовал, что устал. И мне порой было трудно сосредоточиться. Вот и сейчас, хотя было уже шесть часов, я успел сделать очень немного. Я в который раз перебирал в памяти разговор с Яном Тучеком и постоянно зацикливался на его просьбе по поводу Максвелла.

«Скажите ему: «В субботу вечером». Что Мак делает в Пльзене? Почему Тучек был так уверен, что я его увижу? В конце концов я засунул бумаги обратно в портфель и решил отдохнуть.

Я вышел из номера и пошел в холл рядом с баром. Чувство одиночества охватило меня. В Праге у меня было много знакомых. Здесь я не знал никого, кроме Яна Тучека, и, сидя в огромном роскошном кресле, сейчас я испытал то же чувство, которое не покидало меня в течение бесконечных лет плена. Бар был совершенно обыкновенным, как все прочие бары. И публика, входившая и уходившая, сидевшая вокруг, покуривая и беседуя, тоже была вполне обыкновенной. И все-таки за этой обыденностью я ощущал присутствие какой-то враждебной силы. Размышляя о Тучеке, я невольно вспомнил о самоубийстве Масарика, а потом мои мысли переключились на Максвелла. Странно – стараясь убежать от прошлого, я перестал летать, оборвал все старые связи и сознательно взялся за работу, позволявшую мне странствовать по Европе, подобно кочевнику.

И здесь, за «железным занавесом», мне предстояло передать весточку одному из трех людей, знавших мою историю. Я вспомнил, как мил был старина Максвелл, когда я докладывал ему о своем возвращении в Фоггию, – его проклятая доброта заставила меня возненавидеть самого себя. А теперь….

У меня пересохло во рту, а звон стаканов в баре притягивал меня как магнит. Месяцами я не притрагивался к спиртному, но сейчас мне просто необходимо было выпить, к тому же я заслужил это.

Я вошел в бар и заказал сливовицу – вид сливового бренди, особенность которого состоит в том, что после первой порции вас не потянет к следующей.

Посидев немного, я поднялся к себе в номер, прихватив бутылку коньяка. Я расположился в кресле и, глядя на освещенные окна в домах напротив и куря сигарету за сигаретой, стал ждать появления Максвелла. Я пытался разобраться в собственных чувствах, но тщетно; что-то глубоко укоренившееся во мне заставляло ненавидеть самого себя за слабость, которая однажды полностью завладела мною. Я вытянул свою искусственную ногу и с ненавистью уставился на нее. Она будет со мной до самого смертного часа, постоянно напоминая об отчаянной боли и моих душераздирающих криках в том злополучном госпитале на берегу озера Комо. А когда я умру, мой протез заберут и отдадут какому-нибудь бедолаге, по той или иной причине тоже лишившемуся ноги.