Хэммонд Иннес - Проклятая шахта.Разгневанная гора

Самолет проскочил над отрогами Доломитовых Альп, и теперь мы летели над долиной реки По. Скоро самолет совершит посадку в Милане. Я стал думать о том. что ждет меня впереди, о предстоящей встрече с Рисом. По странному стечению обстоятельств, она состоится совсем рядом с озером Комо. А ведь именно там мы виделись с ним последний раз.

В апреле 1945 года он и Ширер бежали. Помог им бежать доктор, такая же дрянь, как Ширер. Потом он пустил себе пулю в лоб.

При одном воспоминании о докторе мне стало не по себе, на лбу выступила испарина.

Джованни Сансевино – «иль дотторе», так его здесь называли. В моей памяти возник голос санитара, возвещавший: «Иль дотторе посетит вас сегодня, синьор капитан».

Как часто я слышал это! Санитар по имени Луиджи, с бородавкой на носу, был истинный садист. «Иль дотторе посетит вас», – провозглашал он и с любопытством наблюдал, как я лежу и, обливаясь потом, гадаю нал тем. обычное ли это «посещение» или очередная операция.

Глядя в иллюминатор, я видел не отражение своего собственного лица, а лицо доктора. Я так хорошо его помнил! Невозможно себе представить, что его нет в живых уже более пяти лет. Если убрать усы. то доктор был точной копией Ширера. а ведь Ширер нравился мне. У него было круглое лицо оливкового цвета с широким лбом, окаймленным шапкой черных блестящих волос. Глаза, правда, были слишком близко посажены и слишком маленькие. Он скрывал их за темными стеклами очков. Но во время операции «иль дотторе» снимал очки, и каждый раз я видел, как в его темных зрачках вспыхивала животная страсть, когда он касался моей ноги, ощупывал ее, а потом принимался нежно гладить. Его дыхание при этом учащалось, становилось прерывистым и вместе с тем тяжелым, как будто он ласкал женщину. И он судорожно облизывал губы.

Я очнулся от воспоминания и почувствовал, что мои мускулы напряглись, как бы ощутив прикосновение его рук. Эти ощущения возникали у меня постоянно. Я не мог их забыть. Я до сих пор часто просыпаюсь от собственного крика в полной уверенности, что полностью лишился своей левой ноги, что она давно по кусочкам спущена в канализацию на вилле «Д'Эсте» и что прикосновение рук, которое я ощущал, даже очнувшись от сна, было лишь остаточной реакцией нервных окончаний.

Я оборвал поток воспоминаний, вытер пот со лба и посмотрел в иллюминатор. Под нами проплывала Падуя, а белые зубцы Доломитов были окутаны черными тучами. Но, глядя на Альпы, я не мог прогнать мысли о Рисе. Для меня он всегда оставался в прошлом. Но как оказалось, он не ушел в небытие. Мне предстояло встретиться с ним в Милане и выполнить поручение Максвелла, но я как-то не ощущал в себе необходимого для этого мужества.

Он был доставлен на виллу «Д'Эсте» с пулевым ранением легких всего через несколько часов после операции, и его поместили на соседней койке в моей палате. Ширера доставили примерно тогда же, в начале 1945 года, после курса «лечения газом» в лагере военнопленных. Это был ядовитый газ, и Ширера не только использовали в качестве «подопытного кролика», но и пытались таким способом заставить его говорить. Его поместили с другой стороны от меня, и «иль дотторе» также работал над ним. А теперь, когда я сидел в самолете, мне казалось, я снова слышал его вопли, и они были куда громче моих. Лежа на больничных койках, мы все время смотрели на голубое озеро Комо, а швейцарская гранича была всего в нескольких километрах оттуда.

Сансевино основательно потрудился над Ширером, и через два месяца тот был на ногах. Однажды доктор сказал ему:

– Я беспокоюсь о вас, синьор, потому что вы слишком похожи на меня. Мне не доставляет удовольствия постоянно лицезреть столь же обезображенного человека, как я сам.

В апреле нас перевели в отдельную палату. И тогда Сансевино сказал, что готов помочь нам бежать при условии, что мы подпишем документ, свидетельствующий о его доброте и сострадании ко всем союзным пациентам и о том, что он не принимал участия в газовом эксперименте. «Союзники выиграют войну, и я не хочу умирать из-за того, что меня заставляли здесь делать», – сказал он.

Сначала мы отказались. Я помню, что в первый момент я обрадовался, увидев в глазах доктора страх. Тем не менее документ мы все-таки подписали, после чего кормить нас стали лучше. Особенно доктора интересовал Ширер, которого он заставлял часто взвешиваться, осматривал его снова и снова, как будто тот был ценным экспонатом для предстоящей выставки. Такое тщательное лечение беспокоило Ширера. Но еще большее беспокойство вызывало его удивительное сходство с итальянским доктором. Он заклинился на мысли, что именно поэтому его доставили на виллу «Д'Эсте» и что он больше никогда нс увидит Америку.

Что касается меня, то я считал все это лишь проявлением отклонений в психике. Для меня было сущим проклятием находиться в одной крошечной комнатке с двумя людьми, к трагической судьбе которых я имел самое непосредственное отношение. Они должны были высадиться близ Болоньи и приступить к организации в горах партизанских отрядов. Но они попали в плен, и только потому, что сразу после того, как они прыгнули с парашютом, мой самолет был сбит зенитным снарядом: мне после этого было невыносимо находиться с ними в одной палате. Гораздо мучительнее, чем терпеть эти злосчастные операции. Ширер, я думаю, понимал мои чувства. Он был уже не молод и много чего повидал в угольных копях Питтсбурга, у себя на родине. А кроме того, он – итало-американец, а значит, от рождения был более сентиментальным и не столь суровым.

Рис, напротив, был твердым, лишенным какой-либо сентиментальности. Родом из Норфолка, он был воспитан на пуританских традициях рода, насчитывающего много поколений. В его представлении все в мире делилось на две категории: хорошее и плохое, черное и белое. Двухгодичная учеба в Миланском университете не поколебала его взгляда на мир, скорее напротив, укрепила еще больше. С того самого дня, когда Риса доставили на виллу «Д'Эсте» и доктор объяснил ему, как он попал в плен, он не обмолвился со мной ни единым словом. А то, что я был помолвлен с его сестрой, еще больше ожесточило его против меня. Он не поверил словам доктора и пожелал выслушать мою версию случившегося. И только когда он поверил наконец, что третья операция окончательно меня доконала, он замкнулся в себе, ненавидя меня за то, что он не выполнил задания, которое ему было поручено.

В большой комнате было совсем неплохо. Пребывание же в маленькой, с видом на озеро, стало для меня сущей пыткой. Я опять мог вслушиваться в тишину. Она, бывало, все нарастала и нарастала, пока Ширер вдруг не нарушал ее и, вопреки обыкновению, не заговаривал со мной. Он устраивал шахматный турнир, и мы играли на время. Но при всем том я ни на минуту не забывал о присутствии Алека Риса и точно знал, что рано или поздно он расскажет своей сестре о том, что тогда случилось.