Татьяна Смирнова - Тень Орла

Оба воина мгновенно заулыбались в ответ, не осознавая этого. Счастливая Франгиз – это было настолько прекрасно, что до них даже не сразу дошла суть разговора.

– Это что-то меняет? То, что это скфарны?

– Это меняет все! Причем – в лучшую сторону. Скфарны – это кочевое племя, в котором до двенадцати лет воспитывался мой муж, они заменили ему родных. Их мать-предводительница, Сатеник, принимала роды у его матери, а когда, через три года, та умерла, воспитывала Дания как сына. Это долгая история, их семья тогда была в изгнании, в общем…

– В общем, там, под стенами, самое боеспособное войско со времен Александра Великого, а во главе его – твоя свекровь, – подытожил Ритул.

– Мне нужно за стену, – выпалила Франгиз, – и чем быстрее, тем лучше!

– Понятное дело, – кивнул Ритул, – но, боюсь, мои ребята окажутся не такими понятливыми. Понятия не имею, как тебя отсюда вытащить.

– Я имею. Можно пройти низом. Обезьяньей тропой. Я знаю, где она начинается. Но мне не справиться одной.

Море шумело вдали глухо, как бы печалясь о чем-то. Огромное, мягкое и серебристое, залитое голубым сиянием луны, оно сливалось у края земли с синим южным небом и дремало, отражая в самом себе прозрачнейшую ткань перистых облаков, почти не скрывающих алмазные искры звезд. Постепенно темнея, небо все ниже склонялось над морем, словно желая услышать и понять то, о чем так настойчиво шепчут волны, в тихой дреме вползая на берег.

Далекие, почти у самого горизонта, горы, сплошь заросшие деревьями, уродливо изогнутыми сильными морскими ветрами, тянули вершины в синюю пустыню над ними. Резкие очертания их округлились, окутанные теплом и лаской мягкой южной ночи.

Свежий ветер, наполненный дыханием моря, нес по степи древнюю как мир и такую же прекрасную песню. В ней смешались и сонный плеск волн на берегу, и шелест высохшей травы. Ветер тек широкой ровной волной, но иногда он точно прыгал через что-то невидимое и, рождая сильный порыв, уносил в степные просторы острый запах воды и соли.

Луна взошла. Ее диск был велик и кроваво-красен, она казалась вышедшей из недр этой степи, которая со времен сотворения ее богами так много поглотила человеческого мяса и выпила крови… оттого, верно, и стала такой жирной и щедрой.

Степь тоже дремала, но дремала напряженно и чутко. Казалось, в следующее мгновение все встрепенется и зазвучит в стройной гармонии неизъяснимо сладких звуков. И эти звуки поведают обо всех тайнах мира, разъяснят их уму, а потом погасят его, как призрачный огонек, и увлекут душу за собой, высоко, в темно-синюю бесконечность.

И вот уже возникли эти звуки… У костра в степи запели. Сначала это был сильный и одновременно бархатный, грудной женский голос. Он пропел два-три слова и возник другой, начавший песню сначала, а первый все лился в унисон ему… Третий, четвертый, пятый вступили в том же порядке… И ту же песню, опять сначала, запел хор мужских голосов. Каждый женский голос звучал будто бы отдельно, все они казались чистыми прозрачными ручьями и, точно скатываясь откуда-то сверху, по уступам прыгая и звеня, вливались в темную, густую реку мужских голосов, тонули в ней, вырывались из нее, заглушали ее – и снова один за другим взвивались, такие же сильные и чистые, высоко вверх.

– Слыхал ли ты, чтобы где-нибудь еще так пели? – спросила Сатеник, поднимая голову к Йонарду и улыбаясь тонкими высохшими губами.

– Нет, – честно признался северянин.

– И не услышишь. Мы любим петь. Только те, кто любит жизнь и волю больше себя, могут так петь… – Сатеник замолчала, глядя куда-то в степь сквозь пламя костра. Редкие порывы ветра вырывали из огненных языков мириады ярких брызг, тихо гаснущих на лету. Сгустившаяся мгла отодвигалась, на мгновение приоткрывая слева – бескрайнюю степь, вправо – безмятежное море и прямо, напротив старой Сатеник, фигуру Йонарда Берга. Он полулежал, опираясь на согнутую в локте левую руку, на широкой ладони покоилась его голова со спутанной гривой волос. Крупные черты лица, потемневшего от солнца, в свете пламени костра стали резкими, почти грубыми, точно вытесанными топором в камне. И, словно наделенные собственной волей и разумом, жили своей отдельной жизнью ярко-зеленые глаза Берга. Они мягко тлели в темноте, как глаза зверя, чья логика непостижима для людей.

– Так ты говоришь, что ходишь? Тоже ходишь по свету? Хорошо! Верное дело. Славная доля. Так и надо: иди вперед и ничего не бойся. Иди до тех пор, пока не насмотришься на все это: на весенние ручьи и зелень первых трав, на цветущую алым цветом степь, на желтые листья, гонимые ветром, на серые тучи, лежащие на склонах гор по зиме… а насмотрелся – ложись и умирай. Вот так! Все просто, как эта жизнь вокруг нас. Мой народ живет просто, поэтому нам доступна мудрость… Хочешь, расскажу, что было, что будет и чем дело кончится? – Старуха лукаво, совсем как молоденькая, взглянула на Йонарда.

Германец, почти против воли, подал Сатеник правую руку ладонью вверх. Об этом способе смотреть в будущее он слышал достаточно, чтобы побаиваться.

– Что было, я и сам знаю. Чему быть, того не миновать. Скажи лучше, чем дело-то кончится?

Старуха рассмеялась низким переливчатым смехом:

– Дело? А какое дело-то, Йонард? Их у тебя столько, что не всякий за целую жизнь соберет то, что есть у тебя в твои двадцать с небольшим. Ха!

– Самое важное. – Йонард принял правила игры и улыбнулся старухе.

Она тихонько поглаживала протянутую ладонь высохшими, но сильными пальцами, но смотрела не на сплетение загадочных знаков судьбы, жизни и Венеры, а прямо в глаза северянина. Ох, давно никто не смотрел ему прямо в глаза с тех пор, как в них отразилось зарево горящего Рима. Иногда Йонарду казалось, что люди просто боятся смотреть на огонь, который он так долго носил в себе… боятся обгореть, что ли? Глупые. Те костры давно погасли. Роман вкушает сухой хлеб и горький мед чужой милости, старина Одоакр выжимает золото из виноградной лозы в собственном поместье, а Проба… вышла замуж и счастлива, наверное… Что еще может с ней быть? Муж ее, должно быть, писец или звездочет. Ученый человек, никогда не «осквернявший руки» оружием… Богатый, это уж наверняка.

Йонард привычно коснулся рукояти меча, который снял незадолго перед этим. Отблески огня горели на чеканной поверхности ножен. Северянин чуть изменил позу и легко потянул клинок на себя, когда Сатеник остановила его резким повелительным жестом:

– Не буди меча без цели!

– Цель найти нетрудно, – усмехнулся германец.

– Она должна быть достойной.

– Достойной чего? Жизни? Или смерти?

– Цена жизни – смерть, – веско сказала Сатеник, не отводя своего пронзительного взгляда, – цена свободы – холодность сердца. Лишь цену любви никто не знает.