Александр Лермин - Сын графа Монте-Кристо

Бенедетто глубоко поклонился и тихим взволнованным голосом проговорил:

— Не имею ничего сказать, господа, кроме того, что я искренне благодарен за все.

— Суд приговорил подсудимого Андреа Кавальканти, также Бенедетто, к пожизненной каторжной работе! — объявил председатель громким голосом, и в зале послышался ропот неудовольствия: все, очевидно, ожидали более снисходительного приговора.

Бенедетто же наоборот улыбнулся с выражением благодарности и облокотился о перила, как бы для того, чтобы бросить последний взгляд на собрание. Внимательный наблюдатель мог заметить, однако, что он глазами искал кого-то, и радость блеснула в его взоре: спутник мадам Данглар протиснулся вперед и, поздравляя защитника с успехом, нашел возможность шепнуть корсиканцу:

— Мы сдержали слово!

— Но каторга, галеры…

— Терпение, одно только терпение.

— А клятва спасти меня?

— Твоя жизнь спасена покуда, чего же ты хочешь еще?

Если Бенедетто и был недоволен, то все-таки не имел возможности выразить это словами, так как подошедший сзади жандарм грубо оттолкнул его. Корсиканец вспыхнул, но сдержался и покорно сказал:

— Я иду, господа!

— Иди, иди,— проворчал жандарм, надевая ему наручники, и Бенедетто, спускаясь по лестнице в окружении солдат, понял из их разговора, что завтра он будет отправлен в Бикатр — первую станцию осужденных на галеры. Тогда ему в голову пришла отчаянная мысль — попытаться бежать. Но узкая лестница и грозно поднятые штыки ружей сопровождавших его солдат показали все безумие подобной попытки и, покорившись судьбе, он имел довольно времени подумать о своем прошлом в течение долгого, скучного, утомительного переезда.

Чего удивительного в том, что Бенедетто считал себя несчастным. Конечно, жизнь была спасена, но одного этого казалось недостаточным, тем более после того, как он назывался графом Кавальканти и был женихом прекрасной и богатой девушки.

С какой яростью вспоминал он о письме аббата Бузони, пославшего его в Париж. Он отправился в почтовой карете по указанному маршруту и, прибыв в столицу, отыскал графа Монте-Кристо. Там бн встретил достойного Бартоломео Кавальканти из Лукки, который прижал его к сердцу, как своего сына. Бенедетто скрежетал зубами, думая о той минуте: он был лишь марионеткой в чужих руках, послушным орудием чужой воли. Потом подвернулся Кадрусс, и он поднял на него кинжал и тем довел себя до настоящего отчаянного положения. Теперь, припоминая различные эпизоды, он думал, что непроницаемый и таинственный граф Монте-Кристо намеренно толкнул его на путь преступления; конечно, было безрассудно убивать Кадрусса; но почему это убийство, освободившее мир от негодяя, погубило его самого? Граф купил дом в Отейле, где родился Бенедетто, и в достопамятный вечер, когда молодой Кавальканти с отцом впервые увидели де Вильфора, речь шла о невинном ребенке, ставшем жертвой преступления! Граф Монте-Кристо являлся подобно ангелу мщения, жестоко наказывая виновных и тратя свои миллионы для отыскания все новых доказательств…

Размышления Бенедетто были прерваны остановкой повозки у предпоследней станции, и суровая действительность вторглась в его мечты о мести и свободе. Зазвенели цепи, ружейные приклады застучали по каменному полу, солдаты с бранью и проклятиями вытащили Бенедетто и отвели его в камеру, где он должен был провести ночь.

Камера тускло освещалась одним фонарем, и при его свете корсиканец увидел, что все койки были уже заняты ранее прибывшими пересыльными. Бенедетто остановился в дверях, но тюремщик толкнул его вперед и грубо закричал:

— Ложись!

Бенедетто с недоумением огляделся и покорно спросил:

— Где мне лечь? Нигде нет места!

— Где знаешь: уж не прикажешь ли приготовить для тебя особую постель, потому что ты был князем? — грубо возразил тюремщик.

— Так я буду стоять,— упрямо сказал Бенедетто.

— Стой себе, пожалуй, но только не шуми — шуметь не позволяется. Сними сапоги и не шевелись.

В это мгновение на одной из коек поднялась гладко выбритая голова, и грубый голос произнес:

— Иди сюда, молодчик, здесь есть местечко!

— Ну, кто там разговаривает? — вскричал тюремщик, потряхивая «девятихвосткой», висевшей у него на поясе.

— Я только говорю, что на моей койке есть еще место,— ответил как бы извиняясь, человек из угла.

— Какие церемонии! Ну, ступай, Бенедетто, и молчать все! — проворчал тюремщик и, дав корсиканцу пинка, запер дверь.

Прежде чем Бенедетто успел улечься на предложенное место, сторож, дежуривший в камере, поднял голову и сонным голосом произнес:

— Не шуметь, а не то попробуете кнута!

Потом повернулся на другой бок и снова захрапел, между тем как Бенедетто укладывался на узкой койке.

Некоторое время в камере царила мертвая тишина, потом Бенедетто услышал шепот, и к его щеке прикоснулась грубая рука.

— Что еще там? — с досадой спросил он.

— Тише, молодчик: у сторожа и во сне есть уши! — глухо прошептал голос и насмешливо прибавил: — Тебе посчастливилось, молодчик!… Я тот, кто два месяца назад переслал тебе записку.

— Как, вы тот самый?

— Тише, тише! Здесь не кричат. Но поговорим о записке. Одна дама поручила мне доставить ее тебе. Я находился в приемной, когда она приходила с рекомендательным письмом от священника. Должно быть, я понравился ей — впрочем не у нее одной такой вкус,— потому что она опустила мне в руку луидор и вместе с монетой записку, которую ты получил.

— Так она богата, значит?

— Должно быть… Но не говори так громко: тебя могут услышать. Конечно, в случае необходимости мы отложим нашу беседу до тех пор, пока не приедем «туда»: там у нас будет достаточно времени.

— Туда? Куда же?

— В Тулон, молодчик!

— Как, нас отправляют в Тулон?

— Да, молодчик, мы переезжаем на дачу. Это весьма здоровое место для слабогрудых… а я не из крепких.

— Говорите дальше, какая это была дама?

— Гм, ты горд: ты не называешь меня на «ты», ну да это обойдется. Итак, эта дама была довольно-таки зрелая красавица — под сорок: я таких люблю больше, чем молодых.

Смех, сопровождавший эти слова, показался отвратительным Даже огрубелому слуху Бенедетто: он звучал так невыразимо пошло и противно.

— Узнаю ли я, наконец, что-нибудь о даме? — нетерпеливо сказал Бенедетто.

— Только не горячись, пожалуйста! Когда она дала мне золото, я даже не думал надуть ее. Она шепнула: «Отдайте записку Бенедетто», и хотя я тогда ничего не знал о тебе, но все-таки решился разыскать тебя и передать письмо. Честность во всем — мой девиз!

— В таком случае я удивляюсь, что вы здесь,— хмуро заметил Бенедетто.

— О, это совершенно по другим причинам. Видишь ли, молодчик, я был священником, а в исповедальне мало ли что случается — ну, понимаешь?