Ф. Мюльбах - Шестая жена короля Генриха VIII

Вдруг его взор остановился на Марии Аскью. Только она одна не преклонила колен и стояла посреди коленопреклоненных, гордо выпрямившись, подобно королю.

Мрачная тень пробежала по лицу Генриха.

— Вы не хотите повиноваться моему приказанию? — спросил он.

Она покачала кудрявой головой и, твердо и пронзительно посмотрев на него, ответила:

— Нет! Подобно тем, последний предсмертный крик которых мы только что слышали, я скажу вам: только Одному Богу надлежит воздавать подобную почесть; Он Один является главой церкви. Если вы хотите, чтобы я преклонила колена пред вами как пред моим королем, я сделаю это, но я не преклонюсь пред вами как главой церкви!

По знаку короля, все поднялись с колен, с затаенным дыханием ожидая развязки этой страшной сцены.

Наступила пауза. Король Генрих сам едва переводил дыхание и должен был употребить некоторое время, чтобы собраться с мыслями.

Но не гнев или раздражение сковывали ему язык; он не был ни взбешен, ни раздражен. Только одна радость волновала его до такой степени — радость найти еще одну жертву, на которой он мог бы удовлетворить свою кровожадность, муками которой он мог бы натешиться досыта и предсмертный стон которой мог бы с жадностью вдохнуть в себя.

Никогда Генрих не бывал так весел, как в момент подписания смертного приговора. Именно тогда-то он и осознавал вполне свое величие, чувствуя себя господином над жизнью и смертью миллионов других людей, и это чувство переполняло его гордостью и счастьем, так как особенно зримо подчеркивало его превосходство над другими. Поэтому, когда теперь он обернулся к Марии Аскью, его лицо было спокойно и весело, а голос звучал ласково, почти нежно.

— Мария Аскью, — сказал он, — знаете ли вы, что все сказанное вами уличает вас в государственной измене?

— Я знаю это, ваше величество!

— А знаете ли вы, какое наказание ожидает государственного преступника?

— Смерть! Я знаю это!

— Смерть на костре! — совершенно спокойно поправил ее король.

Сдержанный ропот пробежал среди присутствующих.

Только один голос осмелился произнести слово «пощады!» Это был голос Екатерины, супруги короля.

Она выступила вперед, она хотела подбежать к королю и еще раз молить его о помиловании, о милосердии, но вдруг почувствовала, что чья-то рука тихо удерживает ее на месте. Рядом стоял архиепископ Кранмер, который смотрел на нее серьезным, умоляющим взглядом.

— Тише, тише! — прошептал он. — Ее вам не удастся спасти, она погибла. Подумайте о себе самой, о чистой и святой религии, защитницей которой вы являетесь. Поберегите себя ради вашей церкви и единоверцев!

— А она пусть умирает? — спросила Екатерина, глаза которой наполнились слезами, когда она взглянула на бедного ребенка, стоявшего против короля с дивной, невинной улыбкой.

— Быть может, нам еще удастся спасти ее, но сейчас для этого совсем неподходящий момент, — заметил Кранмер. — Всякое сопротивление воле короля может только еще больше раздражить его и он способен приказать бросить девушку в пламя еще горящих костров; лучше уж помолчать пока!

— Да, помолчим! — пробормотала Екатерина, вздрагивая от ужаса и отходя снова к оконной нише.

— Смерть в огне ожидает вас, Мария Аскью! — повторил Генрих. — Нет пощады государственной преступнице, осмеливающейся обвинять и ругать своего короля!

В тот самый момент, когда король почти радостным голосом объявил Марии Аскью смертный приговор, на пороге королевской спальни показался какой-то кавалер и смело подошел к Генриху.

Это был молодой человек благородной и строгой красоты, и его гордая осанка на диво отличалась от приниженных, съежившихся фигур остальных придворных. Его высокая, гибкая фигура была облечена в сверкавший золотом панцирь, на плечах была накинута бархатная мантия с вытканной на ней графской короной, а на темных локонах кокетливо сидел расшитый золотом берет, с которого на плечи свешивалось белое страусовое перо. Продолговатое лицо было типично аристократическим; его щеки поражали какой-то почти прозрачной бледностью; вокруг слегка вздернутых уголков губ играла полупрезрительная, усталая улыбка. Высокий выпуклый лоб и орлиный профиль носа придавали его лицу смешанное выражение отважности и задумчивости. Только глаза как-то не подходили к этому лицу; они не были ни усталы, как рот, ни задумчивы, как лоб. Весь огонь и вся задорная веселость и безрассудность юности сверкали в этих черных пламенных глазах.

Когда его взоры были потуплены, его можно было бы принять за истасканного, утомленного светской жизнью аристократа, когда же он поднимал свой взор в упор, и видно было, как пламенели и сверкали его зрачки, в нем сразу можно было распознать молодого человека, полного самой безрассудной храбрости и честолюбивейших желаний, полного страстного пыла и безграничной гордости.

Он подошел к королю и, преклонив перед ним колена, сказал громким, звучным голосом:

— Пощадите, ваше величество, пощадите!

Король Генрих изумленно отступил на шаг назад и почти с отчаянием посмотрел на смелого просителя.

— Томас Сеймур! — сказал он. — Томас, так ты вернулся? И первым же твоим делом является самый необдуманный и безрассудно смелый поступок?

Молодой человек, улыбнувшись, произнес:

— Я вернулся — это значит, я дал шотландцам доброе морское сражение и отнял у них четыре военных корабля. Я спешу с ними сюда, чтобы преподнести их своему королю и повелителю в качестве свадебного дара, и вот как раз в тот момент, когда я переступил порог зала, я услыхал ваш голос, возвещавший смертный приговор. Разве же не естественно, что я, приносящий вам весть о победе, нахожу в себе смелость обратиться к вам с просьбой о помиловании, для которой, как кажется, у всех этих гордых и благородных кавалеров не нашлось достаточно храбрости!

— А! — сказал король, облегченно вздыхая. — Так ты даже не знал, за кого и по поводу чего ты просишь о помиловании?

— Нет, знал! — ответил молодой человек, и его смелый взгляд с презрением окинул всех собравшихся. — Я знал, как только вошел сюда, что осужденной может быть лишь эта девушка, которая стоит посреди этого блестящего и храброго собрания такой одинокой, покинутой всеми, словно зачумленная. Ну, а вам хорошо известно, мой благородный король, что при дворе таким образом узнают осужденных и впавших в немилость; от них все бегут, и никто не дерзнет дотронуться до таких отверженцев хотя бы кончиком пальца!

Король Генрих, улыбнувшись, сказал:

— Томас Сеймур, граф Сэдлей, сегодня, как и всегда, вы действуете необдуманно! Вы просите о помиловании, даже не зная, достойна ли пощады та, за которую вы просите!