Ф. Мюльбах - Шестая жена короля Генриха VIII

— Нет, знаю, потому что вижу, что она — женщина!— ответил неустрашимый граф. — А женщина всегда достойна пощады, и каждому рыцарю приличествует и надлежит немедленно стать ее защитником, хотя бы только для того, чтобы этим в ее лице выказать свое почтение и обожание всему благородному и могущественному женскому полу. Поэтому я и прошу о помиловании этой девушки!

С сильно бьющимся сердцем смотрела Екатерина на молодого графа, и ее щеки пылали ярким румянцем. Она видела графа в первый раз, но, несмотря на это, в ней пробуждалось к нему самое пылкое участие, почти нежный страх за него.

— Он только себя погубит, — пробормотала она, — он не спасет Марии, а себя погубит… Боже мой, Боже мой, имей же хоть немного сочувствия к моему страху!

Она со страхом взирала на короля, полная твердой решимости немедленно броситься на помощь графу, с таким великодушием и благородством выступившему на защиту невинной девушки, если только и на него обрушится гнев ее царственного супруга. Но, к ее изумлению, лицо Генриха оставалось веселым и довольным.

Подобно дикому хищному животному, которое, следуя своему инстинкту, ищет себе добычу только тогда, когда оно голодно, Генрих чувствовал себя сытым на этот день. Там, на улицах, еще пылали костры, на которых сожгли четырех еретиков; там еще стоял эшафот, на котором только что казнили графиню Соммерсет, а он уже успел найти себе новую жертву! К тому же Томас Сеймур всегда был его любимцем. Его беззаветная храбрость, веселость и энергия всегда действовали на короля, а кроме того он был страшно похож на свою сестру, Джейн Сеймур, третью супругу короля.

— Я не могу оказать вам эту милость, Томас, — сказал Генрих. — Правосудие не должно задерживаться на своем пути, а там, где оно высказало слово осуждения, милость не может иметь место. А произнесенный сейчас смертный приговор есть правосудие твоего короля. Поэтому вы вдвойне не правы: вы не только просили о пощаде, но и обвинили моих кавалеров. Неужели же вы и на самом деле думаете, что, будь эта девушка невиновна, не нашлось бы рыцаря, готового выступить на ее защиту?

— Да, я это думаю, — смеясь, воскликнул граф. — Солнце вашего благоволения отвернулось от этой бедной девушки, а в таких случаях ваши придворные теряют зрение и не могут уже разглядеть окутанную мраком фигуру!

— Ошибаетесь, милорд, я видел ее! — произнес вдруг другой голос, и другой кавалер вступил из зала в комнату. Он подошел к королю и, склонив пред ним колена, сказал громким, решительным голосом: — Ваше величество, и я тоже прошу о пощаде Марии Аскью!

В этот момент послышался легкий крик в той стороне, где стояли дамы, и на одно мгновение над головами остальных женщин показалось бледное, испуганное лицо леди Джейн Дуглас.

Но никто не обратил на это внимания. Все взоры были устремлены на группу, стоявшую посередине комнаты; все с напряженным вниманием смотрели на короля и обоих молодых людей, которые осмеливались выступить на защиту женщины, осужденной самим королем.

— Генри Говард, граф Сэррей! — воскликнул король, и теперь на его лице промелькнула тень гнева. — Как? И вы решаетесь просить за эту девушку? Так вы даже не хотите предоставить Томасу Сеймуру преимущество быть самым безрассудным человеком при моем дворе?

— Я не хочу, ваше величество, позволить ему думать, что он храбрее всех, — возразил молодой человек, устремив на Томаса Сеймура вызывающий взгляд.

Последний ответил на это холодной, пренебрежительной усмешкой и, пожимая плечами, сказал:

— О, я охотно позволяю вам, граф Сэррей, безопасно следовать за мною по тропинке, прочность которой я предварительно испытал, рискуя собственной жизнью. Вы видели, что я до сих пор не потерял еще ни головы, ни жизни в этом безумно смелом предприятии, и это придало вам мужества последовать моему примеру. Есть новое доказательство вашей рассудительной храбрости, почтеннейший граф Сэррей, и я должен похвалить вас за это.

Яркая краска ударила в благородное лицо графа, его глаза метали молнии, и, дрожа от гнева, он, положив свою руку на меч, начал:

— Похвала Томаса Сеймура, конечно…

— Молчать! — повелительно перебил его король. — Я не позволю, чтобы двое благороднейших кавалеров моего двора вздумали сделать днем раздора тот день, которому следовало быть великим общим праздником. Поэтому приказываю вам примириться. Подайте друг другу руки, и пусть ваше примирение будет искренним. Я, ваш король, повелеваю вам это.

Молодые люди обменялись взорами ненависти и едва сдерживаемого бешенства и высказали друг другу глазами те оскорбительные и вызывающие слова, которые не смели больше произнести их уста. Король приказал, и при всем своем могуществе и знатности они должны были повиноваться королю. Поэтому они беспрекословно подали друг другу руки и пробормотали несколько тихих, невнятных слов, которые, пожалуй, должны были выражать взаимное извинение, но остались непонятыми обоими.

— А теперь, ваше величество, — сказал после того граф Сэррей, — я осмеливаюсь повторить свою просьбу. Пощадите, государь, пощадите Марию Аскью!

— А вы, Томас Сеймур, — спросил король, — повторяете ли вы также вашу просьбу?

— Нет, я от нее отказываюсь. Граф Сэррей защищает Марию Аскью, следовательно, я отступаю назад, потому что она — несомненно преступница; вы, ваше величество, говорите это, значит, так оно и есть. Сеймуру не подобает защищать особу, провинившуюся против своего короля.

Это новое косвенное нападение на графа, казалось, произвело глубокое, но весьма различное впечатление на всех присутствующих. Одни лица побледнели, другие просияли злорадной улыбкой; тут плотно сжатые губы бормотали угрозы, там открывались уста, чтобы высказать вполголоса одобрение и согласие.

Чело короля омрачилось и нахмурилось: стрела, так искусно пущенная графом Сэрреем, попала в цель. Вечно подозрительный и недоверчивый, король пришел в тем сильнейшее беспокойство, что большая часть его кавалеров очевидно и явно принадлежала к сторонникам Генри Говарда, тогда как число приверженцев Сеймура оказывалось незначительным.

«Эти Говарды — опасные люди, я буду старательно следить за ними», — подумал Генрих VIII, и в первый раз его взор остановился с мрачной враждебностью на благородном лице Генри Говарда.

Между тем Томас Сеймур, желавший только уколоть своего давнишнего врага, тем самым решил судьбу несчастной Марии Аскью. Теперь стало почти невозможным заступиться за нее, а молить о пощаде этой женщины значило участвовать в ее преступлении. Томас Сеймур отступился от нее, потому что она сделала себя недостойной его защиты как государственная преступница, провинившаяся пред своим королем.