Ф. Мюльбах - Шестая жена короля Генриха VIII

— Выйти замуж? — с удивлением переспросила принцесса. — Боже мой, об этом я вовсе еще не думала!…

Она опустила голову на грудь и стояла молча, задумавшись.

— Я боюсь, что сделал глупость, — пробормотал Джон Гейвуд, — я внушил ей новую мысль. Ах, ах, его величество король Генрих прекрасно поступил, взяв меня в свои шуты. Именно тогда, когда мы мним себя особенно мудрыми, мы совершаем наиглупейшие поступки.

— Джон, — сказала Елизавета, снова подымая голову и с улыбкой смотря на шута сияющими глазами, — вы совершенно правы; когда люди любят друг друга, они должны соединиться узами брака.

— Но я сказал как раз противоположное, принцесса!

— Хорошо! — решительно воскликнула она. — Все это относится к будущему, теперь же мы займемся настоящим. Я назначила моему возлюбленному свидание.

— Свидание? — с удивлением воскликнул Джон Гейвуд. — Надеюсь, вы не будете настолько безумно смелы, чтобы исполнить свое обещание.

— Джон Гейвуд, — серьезно возразила Елизавета, — дочь короля Генриха никогда не дает обещания, которого она не исполнила бы. В хорошем и дурном я всегда буду держать данное слово, даже если бы это грозило мне гибелью или большим несчастьем.

Джон Гейвуд не осмеливался противоречить далее. В этот момент во всей фигуре Елизаветы было нечто особенное, гордое, истинно королевское, что вселяло ему почтение и пред чем он должен был преклониться.

— Я обещала ему свидание, так как он пожелал этого, — продолжала принцесса, — но я должна сознаться вам, Джон, что к этому склонялось и мое собственное сердце. Не пытайтесь убедить меня отказаться от моего решения, оно непоколебимо, как скала. Но, если вы не хотите помочь мне, — скажите, я поищу другого друга, который любит меня настолько, чтобы заставить замолчать все свои сомнения.

— И который, быть может, выдаст вас, принцесса. Нет, нет, раз вы уже решились и не измените своего решения, никто, кроме меня, не должен быть вашим поверенным! — воскликнул шут. — Скажите же мне, что я должен делать, и я буду повиноваться вам.

— Вы знаете, Джон, что мои покои расположены в том флигеле, который граничит с садом. В моей уборной, за одной из больших картин, я открыла дверь, которая ведет в уединенный, темный коридор; из этого коридора можно проникнуть в башню, которая пустынна и необитаема; никому никогда не приходит в голову зайти в эту часть дворца; там в комнатах царит гробовая тишина, но тем не менее они убраны с чисто королевской роскошью. Там я хочу принять моего возлюбленного.

— Но как он попадет туда?

— О, будьте покойны, я уже давно все обдумала и, пока отказывала моему возлюбленному в его мольбе о свидании, в тиши подготовляла все к тому, чтобы когда-нибудь дать ему мое согласие. Сегодня эта цель достигнута, и сегодня я наконец исполнила его желание, совершенно добровольно и без новой просьбы с его стороны, так как видела, что он уже не имел мужества молить снова. Теперь слушайте! От башни витая лестница ведет вниз, к маленькой двери, через которую можно пройти в сад. У меня ключ от этой двери, вот он. Имея этот ключ, мой возлюбленный должен только вечером не покидать дворца, а остаться в парке; с помощью этого ключа он пройдет ко мне, так как я буду ждать его в большой башенной комнате, расположенной против лестницы. Возьмите ключ, передайте ему, а затем повторите ему все, что я вам сказала!

— Хорошо, принцесса! Остается только назначить час, в который вы пожелаете принять его там.

— Час? — сказала Елизавета, отворачивая свое покрасневшее лицо. — Вы понимаете, Джон, что немыслимо принять его там днем, так как днем за мной все время наблюдают.

— Значит, вы примете его ночью, — печально заметил Гейвуд. — В котором часу?

— В полночь. Теперь вы знаете все; прошу вас, Джон, поспешите и передайте моему возлюбленному мое поручение! Видите, солнце клонится к закату, и вскоре наступит темнота.

Она приветливо улыбнулась шуту и повернулась, чтобы уйти.

— Принцесса, вы позабыли главное, вы еще не назвали мне его имени! — сказал Джон.

— Боже! и вы не догадываетесь? Джон Гейвуд, имеющий столь зоркие глаза, не видит, что при этом дворе есть только один-единственный человек, заслуживающий быть любимым дочерью короля!…

— А как же зовут этого «единственного»?

— Томас Сеймур, граф Сэдлей, — прошептала Елизавета, быстро отвернулась и вошла во дворец.

— О, Томас Сеймур?! — произнес пораженный Джон Гейвуд. Словно оцепенев от страха, он стоял неподвижно, устремив взор к небу и постоянно повторяя: — Томас Сеймур! Томас Сеймур! Не волшебник ли он, расточающий любовный напиток всем женщинам и сводящий их с ума своим красивым, задорным лицом? Королева любит его, принцесса любит его, и тут еще эта герцогиня Ричмонд, желающая непременно сделаться его женою. Одно только верно, что он — изменник, обманывающий обеих, так как обеим он сделал любовные признания. И тут же вмешивается судьба, делающая меня поверенным обеих женщин. Но я остерегусь исполнить оба поручения. Если бы этот волшебник сделался супругом принцессы, быть может, это было бы вернейшим средством избавить королеву от опасной любви. — Он замолк и в раздумье устремил неподвижный взор к небу. — Да, — сказал он затем с радостью, — так оно и будет! Я хочу побороть одну любовь другой. Для королевы опасно любить Сеймура. Я поведу дело так, что она возненавидит его. Я останусь ее поверенным, буду принимать от нее письма и приказания, но письма сжигать, а приказания не исполнять. Я не смею сказать ей об измене Томаса Сеймура, так как дал слово принцессе не выдавать ее тайны, и должен сдержать это слово. Итак, королева, радуйся и люби, продолжай лелеять сладкую любовную мечту! Я оберегаю тебя, королева; я проведу мимо тебя эту темную тучу. Быть может, она поразит твое сердце, но не посмеет коснуться твоей гордой, красивой головы!…

Вдруг чья-то рука опустилась на плечо шута и раздался голос:

— Ну, что же вы уставились на небо, точно читаете там новую эпиграмму, которою собираетесь распотешить короля и привести в ярость попов?

Джон Гейвуд не обернулся и не изменил своей позы, продолжая пристально смотреть на небо. Он сразу узнал голос человека, заговорившего с ним, и отлично понял, что к нему приблизился не кто иной, как безумно-отважный чародей, которого он только что проклинал в глубине души, не кто иной, как Томас Сеймур, граф Сэдлей.

— Скажите, Джон, действительно ли это — эпиграмма? — допытывался между тем граф Сеймур. — Неужели это — эпиграмма на лицемерный, похотливый и ханжеский поповский сброд, который с богохульным лукавством вертит лисьим хвостом вокруг короля и вечно изыскивает средство, как бы поставить хитрую западню кому-нибудь из нас, честных и храбрых людей? Не таково ли откровение, сходящее на вас с неба?