Ф. Мюльбах - Шестая жена короля Генриха VIII

Ранним утром на следующий день была назначена казнь, и во дворе Тауэра рабочие уже занимались возведением эшафота, на котором должна была пасть голова благородного графа.

Генри Говард сидел одиноко в своей темнице. Он мысленно покончил с жизнью и со всем земным. Он распорядился своими делами и составил духовное завещание; он написал матери и сестре, что прощает им их лжесвидетельство, и обратился к отцу с письмом, в котором в благодарных и трогательных словах увещевал его оставаться стойким и спокойным, просил не плакать о нем, потому что смерть была для него желанной, а могила — единственным убежищем, манившим его к себе. Жизнь не могла уже дать ему ничего более, а смерть соединяла несчастного осужденного с его возлюбленной. И он приветствовал смерть, как своего друга и избавителя, как священника, которому предстояло сочетать его узами брака с Джеральдиной.

Узник слышал бой больших башенных часов в тюрьме, возвещавших время гулкими ударами, и с радостным биением сердца приветствовал каждый протекший час.

Наступил вечер, и глубокий мрак опустился на землю. То была последняя ночь, остававшаяся еще в распоряжении Говарда, последняя ночь, разлучавшая его с Джеральдиной.

Сторож отворил дверь, чтобы принести графу фонарь и спросить, что он прикажет. До сих пор, по особому распоряжению короля, Говард был лишен света в своей темнице и провел шесть длинных вечеров и ночей заточения в потемках. Но накануне ему осветили тюрьму и готовы были разрешить все, чего он мог еще пожелать. Жизнь, которую ему предстояло покинуть через несколько часов, должна была еще раз одарить его всеми прелестями и всеми наслаждениями, которые он вздумал бы потребовать от нее.

Однако Говард потребовал для своей последней ночи, чтобы его только оставили одного и без огня.

Тюремщик загасил огонь и вышел, но не заложил дверей тяжелым железным засовом, не запер их на большой замок, а лишь притворил тихонько, не захлопнув на защелку.

Генри Говард не обратил на это внимания; он совсем не интересовался, заперта ли его дверь, потому что не жаждал более жизни и не рвался на свободу.

Он откинулся назад на своем стуле и предался грезам с открытыми глазами.

Все его помыслы, чувства и желания обращались к Джеральдине, вся его душа сосредоточилась на мысли о ней. Ему казалось, что он может заставить свой ум видеть ее, а своими чувствами ощущать ее присутствие. Да, она была тут, он ощущал и сознавал это. Он снова лежал у ее ног, прислонялся головой к ее коленям и прислушивался опять к обворожительным откровениям ее любви.

Совершенно отрешившись от настоящего и от своего бытия, граф Сэррей видел и чувствовал только ее. Таинство любви совершилось, и под покровом ночи Джеральдина снова спустилась к нему, и они были вместе.

Блаженная улыбка играла на губах графа, бормотавших восторженные слова привета. Опьяненный дивными галлюцинациями он увидал приближавшуюся к нему возлюбленную, простер руки, чтобы обнять ее, и не очнулся от своего экстаза, даже когда почувствовал вместо близости Джеральдины лишь холодную пустоту.

— Зачем, — тихонько спросил он, — ты опять ускользаешь от меня, Джеральдина, чтоб кружиться с виллисами в танце смерти? Приди, Джеральдина, приди! Моя душа томится по тебе, мое сердце зовет тебя своим последним останавливающимся биением. Приди, Джеральдина, о, приди!

Что это такое? Дверь как будто отворилась и снова заперлась на защелку; чья-то нога словно скользила по полу, а тень человеческой фигуры заслонила мерцающее отражение света, дрожавшее на стенах.

Генри Говард не видел этого. Он не видел ничего, кроме своей Джеральдины, которую призывал к себе с жаром и томлением. Он открыл объятия и звал возлюбленную со всем пылом, со всем восторгом влюбленного.

Вдруг у него вырвался возглас восхищения. Его мольба любви была услышана; сон обратился в действительность. Его руки уже не охватывали пустоты, но прижимали к груди женщину, которую он любил и ради которой должен был умереть. Он прильнул устами к ее устам и отвечал на ее лобзания; он обвил руками ее стан, и она крепко-крепко прижала его к своей груди.

Была ли то действительность, или безумие, которое подкралось к нему, и овладело его мозгом, и обманывало его такими чарующими фантазиями?

Генри Говард содрогнулся при этой мысли и, кинувшись на колена, воскликнул робким голосом, дрожавшим от страха и любви:

— Джеральдина, сжалься надо мною! Скажи мне, что это — не сон, что я не сошел с ума, что это действительно ты, Джеральдина, ты, супруга короля, ты, чьи колена обнимаю я сейчас!

— Да, это я, — тихонько прошептала женщина. — Я — Джеральдина, та самая, которую ты любишь и которой ты поклялся в вечной верности и вечной любви! Генри Говард, мой возлюбленный, напоминаю тебе теперь о твоей клятве. Твоя жизнь принадлежит мне, ты посвятил ее мне и теперь я пришла требовать от тебя свою собственность.

— Да, моя жизнь принадлежит тебе, Джеральдина, но это — жалкая, плачевная собственность, и ее ты будешь называть своею лишь несколько часов.

Женщина крепко обняла его за шею, привлекла к своему сердцу и стала целовать его в губы и глаза. Граф Сэррей чувствовал, как ее слезы, словно горячие ручьи, орошали его лицо; он слышал ее вздохи, вырывавшиеся из ее груди, точно предсмертные стоны.

— Ты не должен умереть, — шептала она, заливаясь слезами. — Нет, Генри, ты должен жить, чтобы и я могла жить, чтобы мне не сойти с ума с горя и тоски по тебе! О, Генри, Генри!… разве ты не чувствуешь, как я люблю тебя? Разве не знаешь, что твоя жизнь — моя жизнь, а твоя смерть — моя смерть?

Граф приник головою к ее плечу и, упоенный счастьем, почти не слышал, что она говорила.

Его Джеральдина была снова тут. Какое было ему дело до всего остального?

— Джеральдина, — тихонько прошептал он, — помнишь, как мы встретились в первый раз, как наши сердца слились в одном биении, а наши губы — в поцелуе? Джеральдина, жена моя, моя возлюбленная, мы поклялись тогда друг другу, что нас не может разлучить ничто, что наша любовь должна продолжаться и за могилой! Джеральдина, помнишь ли ты еще все это?

— Я помню, мой Генри! Но тебе еще рано умирать, и не за могилой, а в жизни должна выказаться предо мною твоя любовь. Да, мы будем жить, жить! И твоя жизнь должна быть моей жизнью, и где будешь ты, там буду и я! Помнишь ли, Генри, что ты торжественно поклялся мне в этом?

— Я помню, но не могу сдержать свое слово!… Слышишь, как там внизу пилят и стучат молотками? Знаешь ли ты, что это значит, бесценная?

— Знаю, Генри! Там строят кровавый помост, да, кровавый помост для тебя и для меня. Ведь я также умру, Генри, если ты не захочешь остаться в живых, и топор, предназначенный для твоей головы, должен поразить и меня, если ты не хочешь, чтобы мы оба жили!