Ф. Мюльбах - Шестая жена короля Генриха VIII

— О, я хочу этого! Но как мы сумеем спастись, дорогая?

— Сумеем, Генри, сумеем! Все готово к бегству, все устроено, все подготовлено! Кольцо с королевской печатью открыло мне ворота Тауэра, а всемогущество золота расположило ко мне тюремщика. Он не заметит, как вместо одного человека двое покинут тюрьму. Мы невредимыми покинем Тауэр через потайные коридоры и лестницы и сядем в ту лодку, которая стоит у берега наготове, чтобы перевезти нас на корабль, стоящий под парусами в гавани. Как только мы взойдем на его борт, он поднимет якорь и выйдет в открытое море. Пойдем, Генри, пойдем! Возьми меня под руку и покинем скорее эту тюрьму!…

Женщина обвила руками шею графа и потянула его вперед. Он крепко прижал ее к своему сердцу и прошептал:

— Да, пойдем, пойдем, моя возлюбленная! Бежим! Тебе принадлежит моя жизнь, тебе одной!

Затем Говард схватил ее на руки и побежал с нею к дверям; он поспешно распахнул их ударом ноги и кинулся вдоль по коридору. Но, достигнув первого поворота, узник с ужасом отшатнулся назад: пред дверями стояли солдаты с ружьями на плечо, рядом с ними комендант Тауэра, а позади него — двое служителей с зажженными светильниками.

Женщина вскрикнула и с боязливой поспешностью закуталась в густой вуаль, соскользнувший с ее головы.

Генри Говард также вскрикнул, но не при виде солдат и неудачи своего бегства. Широко раскрытые глаза узника были устремлены на закутанную теперь фигуру женщины, стоявшей с ним рядом. Ему показалось, что подобно призраку, пред ним мелькнуло чужое лицо, как будто у него на плече покоилась голова другой женщины, а не его возлюбленной королевы. Лишь как неуловимое видение, как сон, мелькнули пред ним те черты, но Говард был вполне уверен, что это — не милый образ его Джеральдины.

Комендант Тауэра кивнул своим слугам, и они внесли зажженные свечи в темницу графа. После того он подал Генри Говарду руку и отвел его обратно в одиночную камеру.

Говард без сопротивления последовал за ним, но его рука не выпускала руки Джеральдины и он увлек ее за собою. Его испытующий взор не отрывался от нее и как будто угрожал ей.

Они снова очутились в комнате, которую только что покинули с такими блаженными надеждами.

Комендант Тауэра подал знак слугам удалиться, после чего с торжественной серьезностью обратился к графу Сэррею.

— Милорд, — сказал он, — я принес вам эти свечи по распоряжению короля. Его величество знал обо всем, что происходило здесь сегодня ночью. Он знал, что был составлен заговор спасти вас, и люди, думавшие обмануть его, вдались сами в обман. С помощью всяких хитростей одному из лордов удалось выманить у короля его перстень с печатью. Но государь был предупрежден заранее и уже знал, что не мужчина, как его уверяли, но женщина придет сюда, и не для того, чтобы проститься с вами, но чтобы освободить вас из заточения. Миледи! тюремщик, которого вы вздумали подкупить, был верным слугою короля; он выдал мне ваш план, и я сам приказал ему сделать вид, будто он благоприятствует вашему замыслу. Вам не удастся спасти графа Сэррея, но если вы прикажете, то я сам провожу вас до корабля, стоящего наготове под парусами в гавани. Никто не помешает вам, миледи, подняться на его борт. Только вы должны уехать одна, так как графу Сэррею не дозволено сопровождать вас!… Милорд, ночь скоро минует, и вы знаете, что это будет ваша последняя ночь. Король приказал, чтобы я не препятствовал этой даме, если она пожелает остаться до утра при вас в вашей комнате, но лишь при том условии, чтобы здесь горели свечи. Таково точное распоряжение его величества, а вот его подлинные слова: «Скажите графу Сэррею, что я позволяю ему любить его Джеральдину, но пусть он откроет глаза, чтобы видеть. Для того, чтобы это было возможно, вы дадите ему огня, и я приказываю ему не гасить свечей, пока Джеральдина будет при нем. Иначе он рискует перепутать ее с другою женщиной, потому что в потемках можно не отличить даже комедиантки от королевы». Теперь от вас зависит, милорд, должна ли эта дама остаться здесь или уйти, после чего вы можете потушить свечи.

— Она должна остаться со мною, и мне очень нужен свет! — сказал граф Сэррей, не отрывая своего пронзительного взора от закутанной фигуры, которая затряслась, как в лихорадке, при его словах.

Комендант поклонился и вышел.

Теперь граф и женщина снова остались одни и стояли молча друг против друга. Слышны были бурное биение их сердец и боязливые вздохи, вырывавшиеся из трепещущих уст «Джеральдины».

То была страшная, ужасная пауза. «Джеральдина» с радостью пожертвовала бы жизнью ради того, чтобы ей позволили погасить этот свет и окутаться непроницаемым мраком.

Но граф Сэррей хотел видеть. Он подошел к женщине с гневным, гордым взором, и, когда поднял в повелительном жесте руку, «Джеральдина» содрогнулась и смиренно потупила голову.

— Открой свое лицо! — произнес граф тоном властелина.

«Джеральдина» не двигалась; она лишь бормотала молитву. Но потом она простерла сложенные руки к графу и тихо простонала:

— Пощадите! Пощадите!

Он протянул руку и схватил покрывало.

— Сжальтесь, — повторила женщина еще более умоляющим, еще более боязливым голосом.

Но Говард был неумолим. Он сорвал вуаль с ее лица и в тот же миг с диким воплем отшатнулся назад, закрыв лицо руками.

Джейн Дуглас — это была именно она — не смела ни дрогнуть, ни пошевелиться. Она была бледна, как мрамор; ее большие горящие глаза обратили свой последний, полный невыразимой мольбы взор на возлюбленного, который стоял пред нею, убитый горем, не отнимая рук от своего лица. Она любила его больше своей жизни, больше спасения своей души, а между тем она же сама доставила ему этот мучительный час.

Наконец граф Сэррей открыл лицо и резким движением смахнул слезы со своих ресниц.

Когда он взглянул на Джейн Дуглас, та совершенно невольно упала пред ним на колена и, с мольбой простерши к нему руки, тихо прошептала:

— Генри Говард! Ведь это — я, твоя Джеральдина! Ведь это меня ты любил, мои письма читал с восторгом и часто клялся мне, что еще больше любишь мой ум, чем мою наружность. И часто мое сердце наполнялось восторгом, когда ты говорил мне, что будешь любить меня, несмотря ни на какую перемену в моем лице, несмотря на то, какие бы опустошения ни произвели в моих чертах старость или болезнь. Помнишь ли ты, Генри, как я спросила тебя однажды, разлюбил ли бы ты меня, если бы Господь внезапно наложил маску мне на лицо и сделал мои черты неузнаваемыми? Ты ответил мне: «Я все-таки обожал бы и любил бы тебя, потому что меня восхищают в тебе не твое лицо, но ты сама со своим чудным умом и характером, твоя душа и твое сердце, которые никогда не могут перемениться и которые сияют и светят предо мною, как раскрытая священная книга». Так ответил ты мне тогда, давая мне клятву вечно любить меня. Генри Говард, я напоминаю тебе теперь о твоей клятве. Я — твоя Джеральдина; это — тот же ум, то же сердце, только Бог наложил мне маску на лицо.