Ле Галле - Капитан Сатана или приключения Сирано де Бержерака

— О каких обстоятельствах вы говорите? — спросил Роланд со злобой.

— Да хотя бы о воле отца семейства.

— В таком случае необходимо…

— Что необходимо?

— Завещание!

— Вот именно, я к тому и говорю, друг мой, так как, видите ли, это завещание…

— Ну?

— Оно существует.

— Завещание моего отца?

— Да, вашего отца.

— Нет, Сирано, вы ошибаетесь!

— Нисколько; я никогда не упоминал о нем, это верно, но лишь потому, что не представлялось в этом необходимости. Но теперь, когда вы собираетесь жениться, дело принимает другой оборот. Видите ли, суть в том, что ваша будущая семья ничего не знает о ваших долгах прошлого и обязанностях будущего.

— Мой отец чрезвычайно дорожил чистотой нашего рода и не мог бы сделать этого завещания, не поступившись своими убеждениями!

— Он одинаково любил своих сыновей и хотел, чтобы они пользовались одинаковыми правами.

— Вероятно, вы посвящены в тайну этого завещания, раз с таким убеждением говорите все это?

— Да, смысл завещания мне хорошо известен.

— Где же оно хранится? — в волнении кусая губы, спросил граф.

— У меня.

Граф невольно вскрикнул.

— Граф, неужели доверие вашего отца к господину Бержераку не нравится вам? — спросила Жильберта, неприятно пораженная поведением жениха.

— Сохрани меня Бог! Отец знал, любил и уважал Савиньяна; и самое страстное мое желание — это скорее обнять брата! Даже отдавая половину своего состояния, я буду настолько богат, что доставлю вам счастливое существование, на которое вы имеете полное право рассчитывать!

— Прекрасные слова! — проговорил Бержерак, прощаясь.

— Одно слово, мой друг! — сказал граф, останавливая Сирано и отводя его в сторону.

— В чем дело?

— Где хранится завещание отца?

— Зачем вам?

— Простое любопытство! Да, кстати, нельзя ли было бы вскрыть его теперь?

— Берегитесь, Роланд, вы мне не доверяете?

— Что вы! Наоборот.

— В завещании вашего отца упоминается еще кое о чем, не касающемся денежного вопроса.

— Что же это такое?

— Опасное признание!

— Опасное? Для кого опасное?

— Для вас.

— Для меня?

— Да, для вас. Поверьте мне, Роланд, и оставьте в покое завещание вашего отца. Советую вам это ради вашего личного спокойствия.

— Но, наконец, в случае вашей смерти что случится с завещанием?

— О, не беспокойтесь, это обстоятельство я имел в виду, дорогой граф! Все это я не зря говорил. Вы приближаетесь к важному моменту, и прежде чем он наступит, я хотел узнать, на что я могу надеяться или чего опасаться от вас, теперь это мне вполне ясно.

— Не хотите ли вы сообщить мне еще что-нибудь интересное?

— Нет, об остальном завтра.

— Завтра?

— Да, завтра! Могу я рассчитывать, что вы посетите меня?

— Хорошо. В десять часов утра я буду у вас.

В комнате Сирано, полной утренних солнечных лучей, за столом, заваленным бумагами, у настежь открытого окна сидел Кастильян, переписывая злосчастную «Агриппину», навлекшую на его господина, ее автора, такую массу нападок Кастильян был не в духе, что сразу можно было заметить, потому что он оглашал всю квартиру веселой песней Такова была особенность его оригинального характера: веселье и счастье он переживал молча, спокойно, но малейшая неудача вызывала у него песни и шутки. Было ли это желанием забыться или выразить презрение судьбе, Бог его знает. Одно очевидно — счастье всегда повергало его в уныние, а горе вызывало блаженную улыбку.

На этот раз благодаря ли плохому перу или тяжелому кошмару, слишком рано прервавшему его сон, он уже в десятый раз начинал веселый куплет, когда-то сочиненный его господином:

Окончив песню, Кастильян снова было вернулся к началу, как вдруг на пороге комнаты появилась здоровенная краснощекая служанка с весьма энергичными движениями. Это была Сусанна, типичная перигорская крестьянка, в дни избытка нанятая Бержераком для служения. Хотя поэт по свойственной ему рассеянности забыл ей уплатить жалованье, но Сусанна, успевшая за это время привыкнуть к доброму господину, не могла уже расстаться с ним, и теперь ее властная речь и полнейшее господство в доме никого уже больше не удивляли.

— Ах ты бесстыдник ты этакий! Он поет! Как вам это нравится, а? Для того-то тебя взяли, чтобы ты пел?! — воскликнула Сусанна, останавливаясь в воинственной позе перед Кастильяном.

— Я потому пою, Сусанна, что мне чертовски скучно, — ответил Кастильян.

— Вот это мне нравится! Скучно! Ему скучно! Чего же тебе скучать, немытая твоя рожа?

— Чего? Ясно, кажется. Оттого, что погода дивно хороша, и я с удовольствием бы прогулялся теперь, а вот господина до сих пор нет и я не могу выйти без его позволения.

— В самом деле, куда это он запропастился?

— Он уже два дня как не дрался, и сегодня на рассвете явился сюда господин де Нанжи просить его к себе в секунданты.

— Вона что! Уж как пить дать, а вернется он с изорванной физиономией. Как хочешь, а барин твой помешался на этих дуэлях.

— Что с ним сделаешь? Такова уж его привычка. Если ему не приходится раза три в неделю воткнуть в чей-нибудь бок шпагу, так уж ему и кажется, что все вверх дном пошло, конец мира настал.

Как раз в это время в дверях появился Сирано; несмотря на предсказания Сусанны, он был цел и невредим.

При виде хозяина служанка поспешно вышла из комнаты.

— Ну что, кончил? — спросил Сирано, усаживаясь рядом с секретарем.

— Да! — мрачно ответил Сюльпис, предвкушая удовольствие прогулки.

— Прекрасно, стало быть, ты можешь отправляться на все четыре стороны, до вечера ты мне не нужен; впрочем, стой! Я тебе продиктую одно письмо.

— Кому?

— Этому толстяку Монфлери!

— Актеру бургонского замка? Что он еще сделал?

— Черт его знает почему, но он заупрямился и не хочет играть в моих пьесах, да еще подбивает и других актеров.

Кастильян весело засвистел какую-то арию: эта неожиданная проволочка весьма не понравилась ему.

— Я готов, — сказал он, беря в руки перо. Сирано быстро зашагал по комнате, громко диктуя следующее письмо, помещаемое здесь целиком, как образчик и характеристика этой интересной личности.

«Послушайте, мой драгоценнейший толстяк, если бы побои можно было передавать письменно, то вы должны были бы прочесть это письмо своими пухлыми боками. Неужели вы думаете, что раз нельзя вас дубасить все время в продолжение 24 часов, я буду ждать вашей смерти от руки палача? Нисколько! Пока же, однако, знайте, плут, что я запрещаю вам играть целый месяц, и если вы забудете об этом запрещении и осмелитесь вступить на театральные подмостки раньше этого срока, я сотру вас с лица земли, да так, что даже блоха, лижущая землю, не различит ваших останков в пыли мостовой»