Юрий Дольд-Михайлик - И один в поле воин

— Хорошо, можете идти, я сам поговорю об этом с обер-лейтенантом. О нашем разговоре никому не говорите. Понятно?

— Так точно!

Возвращаясь домой, Курт не шёл, а бежал. Гнала его не только мысль об опоздании, а и беспокойство. Почему Миллер начал его расспрашивать о Фельднере? И почему так интересовался, был ли кто-нибудь из посторонних в номере? Неужели он в чём-то подозревает Монику? Мадемуазель Моника и тот поезд? Какая чепуха! Курт горел нетерпением обо всём рассказать обер-лейтенанту и был очень разочарован, увидев, что того нет в номере. Прошло полчаса, час, а обер-лейтенант всё не возвращался. Визит Генриха неожиданно затянулся.

Моника простудилась, в мадам Тарваль запретила ей подниматься с постели. Услыхав голос Генриха за дверью, девушка разволновалась чуть не до слёз. Неужели мама разрешит ему зайти? А почему бы нет? То, что она лежит в постели? Но ведь она больна, и так естественно, что Генрих пришёл её навестить, ведь Моника дежурила же у его изголовья после аварии с мотоциклом.

Генрих сделал вид, что не заметил ни волнения, ни смущения девушки. Он вёл себя просто, как всегда, и Моника сразу позабыла все свои сомнения. Она была так счастлива, что он здесь, что их беседа течёт свободно, естественно, что он любуется ею.

Да и трудно было не залюбоваться Моникой. Её вьющиеся волосы кольцом обвивали голову. На фоне белой наволочки они казались дорогой чёрной рамой, в которую вставлена прелестная женская головка.

— Моника! Вы сегодня удивительно красивы.

— Вы говорите это уже второй раз!

— И, возможно, скажу в третий.

— Мама, над твоей дочкой смеются! — крикнула Моника в соседнюю комнату, где хлопотала мать.

— Над тобой? Никогда не поверю! — мадам Тарваль появилась на пороге с тарелкой винограда.

— Я сказал мадемуазель, что сегодня она особенно красива.

— О, белый цвет ей к лицу! Если бы вы видели её во время конфирмации. Подождите, я сейчас покажу вам её фотографию.

— Вот, барон, — мадам Тарваль протянула Генриху большой семейный альбом, раскрытый на той странице, где была вставлена фотография Моники в день конфирмации.

Генрих взглянул и чуть не вскрикнул. Мадам Тарваль довольно улыбнулась — она была уверена, что это изображение её дочери произвело такое сильное впечатление, и торжествующе поглядывала то на Монику, то на Генриха. А тот не сводил глаз с фотокарточки. То, что он увидел, совершенно потрясло его. Даже он, отлично вышколенный, привыкший ко всяким неожиданностям, едва сдерживал волнение. И не красота юной Моники так ошеломила его, хотя девушка вся в белом действительно была прелестна. Поразило Генриха другое. Рядом с Моникой стоял — кто бы мог подумать! — Поль Шенье! Ошибиться было невозможно.

— За то, что вы до сих пор не показали мне этого чуда, я, Моника, штрафую вас, и штраф вы уплатите немедленно.

— Всё зависит от того, каков он будет!

— О, штраф будет трудный! Я заставлю вас рассказать мне все обо всех, кто снят с вами.

— Тогда садитесь вот тут, на скамеечку, чтобы и я видела, — смеясь, согласилась Моника.

Генрих начал перелистывать альбом. Моника давала то шутливые, то серьёзные пояснения к каждой фотографии. Заинтересовавшись этой игрой, мадам Тарваль тоже придвинула свой стул поближе к кровати. Увидав на фотографии юношу в форме солдата французской армии, Генрих удивился — это был один из двух маки, которых он отпустил на плато.

— Мой сын, Жан, пропал без вести, — пояснила мадам Тарваль и улыбнулась.

Генрих заглянул ей в глаза и понял — женщина знает все. Так вот причина её симпатии к нему!

Перевернув последнюю страницу, Генрих убедился, что отдельной карточки Поля Шенье нет. В альбоме были пустые места — очевидно, его просматривали и вынули часть фотографий. Пришлось снова вернуться к снимку, сделанному в день конфирмации.

— Вот теперь, когда я познакомился со всеми вашими родственниками и друзьями, давайте я угадаю, кто фотографировался с вами в тот день?

— Берегитесь, я не так добра, как вы полагаете, и тоже придумаю штраф. Ну, угадайте, кто это?

— Это ваша бабушка, мадемуазель! А это вы, мадам Тарваль. Рядом с вами ваш сын, Жан… Теперь минуточку подождите… ах, да, эта молодая красивая женщина ваша сестра Луиза, мадам. Этого мужчину, который стоит рядом с мадемуазель Моникой я не могу припомнить. Очень странно! Такие лица обычно запоминаются… энергичное, волевое… Держу пари, что его портрета я в альбоме не видел!

— И не удивительно, Моника все их уничтожила! — сердито бросила мадам Тарваль.

— Мама!

— Ах, оставь! От барона мне нечего скрывать! Я так уверена в вашей порядочности, мсье Гольдринг, что могу вам довериться — это муж твоей сестры Луизы, Андре Ренар.

— Он погиб, — быстро прибавила Моника.

— Не погиб, а исчез неизвестно куда. Понимаете…

— Мсье Генриху совсем не интересно знать, что приключилось с каждым нашим родственником, — девушка попробовала прервать мать.

— Наоборот, меня очень заинтересовала эта история! Как это человек может исчезнуть неизвестно куда!?

— О, в наше время! — Мадам Тарваль печально покачала головой.

— Мама! — простонала Моника, но мадам Тарваль, с упрямством человека, который решил, невзирая ни на что, высказаться до конца, продолжала:

— Я тоже, конечно, за осторожность и не решилась взять Луизу сюда, даже не переписываюсь с ней. Но съездить на денёк к матери и сестре я могла бы? Это не привлечёт внимания, ведь они живут почти рядом — в селе Ла-Травельса! Но Моника сама там не была ни разу и меня не пускает. Даже все фотографии бедняги Андре уничтожила! Ну, как вам нравятся такие предосторожности?

— Нравятся, — твёрдо произнёс Генрих.

— Вот видишь, мама!

— Я тоже вам советую отложить свидание с сестрой и не ездить в это село… позабыл, как оно называется…

— Ла-Травельса, — подсказала мадам Тарваль.

— Ведь вы не знаете, что произошло с Андре Ренаром. Возможно его ищут, заинтересуются родными. Помочь ему вы всё равно не можете.

— Спасибо, мсье, за совет! Ешьте же виноград, смотрите, какая прекрасная гроздь!

— Не искушайте меня, я и так засиделся. А мне ещё далеко ехать.

Попрощавшись с матерью и дочкой, Генрих вышел.

«Андре Ренар. Село Ла-Травельса», — повторял он мысленно, спускаясь по ступенькам.

— Герр обер-лейтенант фон Гольдринг, разрешите обратиться? — Курт вскочил со стула и вытянулся по всем правилам устава.

— Что это с вами, ефрейтор Курт Шмидт? К чему такая официальность? Ведь посторонних, кажется, нет.

Взволнованный Курт слово в слово передал свой разговор с Миллером.

— А почему ты не сказал, что у меня в номере, во время твоего разговора с Фельднером, была мадемуазель Моника?